Роальд Даль - Еще одни невероятные истории

Мне было ровно десять лет, когда она стала читать мне подробные лекции по вопросам пола. Это был самый большой секрет из всех и потому самый увлекательный.

— Поди сюда, Джордж, я расскажу тебе, как ты появился на свет, с самого начала.

Отец тихо поднял голову и широко раскрыл рот, как он делал, когда собирался сказать нечто важное, однако мать уже сверлила его своими сверкающими глазами, и он медленно вернулся к чтению, не произнеся ни звука.

— Твой бедный папочка смущен, — сказала она.

И тайком улыбнулась той улыбкой, которой не улыбалась больше никому, только мне: когда медленно поднимается лишь один уголок рта, покуда не образуется длинная чудесная складка, тянущаяся до самого глаза, и получается что-то вроде подмигивания.

— Смущение, моя радость, это то, что я не хочу, чтобы ты когда-нибудь испытывал. И не думай, будто твой папочка смущен только из-за тебя.

Мой отец заерзал в кресле.

— Да он смущается, даже когда остается наедине со мной, своей женой.

— Почему? — спросил я.

Тут мой отец поднялся и тихо вышел из комнаты. Думаю, примерно спустя неделю после этого моя мать и погибла. Может, это случилось и несколько позднее — через десять дней или через две недели, точно не знаю. Знаю лишь, что мы приближались к концу этой, заслуживающей особого внимания серии бесед, когда это произошло; и поскольку я и сам оказался вовлечен в короткую цепь событий, приведших к смерти, то помню каждую подробность той странной ночи так же четко, как будто это случилось вчера. Я могу воссоздать ту ночь в памяти в любое время, когда пожелаю, и пропустить ее перед глазами, как кинофильм; и этот фильм всегда один и тот же. Он всегда кончается точно в одном месте, не раньше и не позже, и всегда начинается так же неожиданно — экран затемнен, и голос матери откуда-то сверху произносит мое имя:

— Джордж! Проснись, Джордж, проснись!

А потом яркий электрический свет слепит мне глаза, и откуда-то издалека голос продолжает меня звать:

— Джордж, вставай, вылезай из постели и надевай халат! Быстро! Спускайся. Я хочу, чтобы ты кое-что увидел. Ну же, мальчик мой. Скорее! И надень тапки. Мы выходим из дома.

— Выходим из дома?

— Не спорь со мной, Джордж. Делай, что тебе говорят.

Я так хочу спать, что с трудом передвигаюсь, однако моя мать крепко берет меня за руку, ведет вниз, и через парадную дверь мы выходим в ночь, где холодный воздух точно мокрой губкой смачивает мое лицо. Я шире открываю глаза и вижу лужайку, искрящуюся инеем, и кедр с огромными лапами, чернеющий на фоне тонкою маленького месяца. А над головой — множество звезд, усеявших небосвод.

Мы спешим через лужайку, моя мать и я, ее браслеты звенят как безумные, а я, чтобы поспеть за ней, семеню ногами. Я чувствую, как покрытая инеем трава неслышно хрустит под ногами.

— У Жозефины начались роды, — говорит моя мать. — Прекрасная возможность увидеть весь процесс.

Когда мы подходим к гаражу, там горит свет. Мы входим внутрь. Моего отца там нет, как нет и машины, и помещение выглядит огромным и голым, а сквозь подошвы домашних тапочек бетонный пол кажется ледяным. Жозефина полулежит на куче соломы в низкой, огороженной проволокой клетке в дальнем углу помещения. Это крупная голубая крольчиха с розовыми глазками, которые подозрительно глядят на нас, когда мы входим. Ее муж, которого зовут Наполеон, находится в другой клетке в противоположном углу, он стоит на задних лапах и нетерпеливо скребет сетку.

— Смотри! — кричит моя мать. — У нее как раз сейчас будет первый! Он уже почти вышел!

Мы подкрадываемся поближе к Жозефине, и я сажусь на корточки рядом с сеткой, упершись лицом прямо в проволоку. Я в восхищении. Один кролик выходит из другого. Это чудесно и довольно красиво. А происходит все очень быстро.

— Смотри, как он выходит, аккуратно упакованный в целлофановый мешочек! — говорит моя мать. — А посмотри, как она о нем заботится! У бедняжки нет полотенца для лица, а если бы и было, она не смогла бы держать его в лапах, поэтому она просто облизывает малыша языком.

Взглянув в нашу сторону, крольчиха тревожно закатывает свои розовые глазки, и следующее, что я вижу, это как она передвигается по соломе, чтобы устроиться между нами и маленьким.

— Подойди с другой стороны, — говорит моя мать. — Глупышка передвинулась. Наверное, она хочет спрятать от нас свое дитя.

Мы подходим с другой стороны клетки. Крольчиха провожает нас глазами. В двух шагах от нас самец как безумный скачет вверх-вниз, вцепившись в проволоку.

— А чего это Наполеон так нервничает? — спрашиваю я.

— Не знаю, дорогой. Да ты не обращай на него внимания. Смотри на Жозефину. Думаю, скоро у нее появится еще один. Посмотри, как бережно она моет этого маленького! Она обращается с ним, как женщина со своим ребенком! И я когда-то почти то же самое проделывала с тобой, вот смешно, правда?

Крупная голубая самка по-прежнему наблюдает за нами. Оттолкнув дитя носом, она медленно перемещается, чтобы снова заслонить его от нас. Затем продолжает облизывать его и чистить.

— Разве не замечательно, что всякая мать инстинктивно чувствует, что ей нужно делать? — говорит моя мама. — Ты только представь себе, моя радость, что детеныш — это ты, а Жозефина — это я… Погоди-ка, иди сюда, отсюда лучше видно.

Мы осторожно обошли вокруг клетки, не отрывая глаз от маленького кролика.

— Смотри, как она его ласкает и целует! Видишь? Она буквально целует его, правда? Точно так же, как и я целую тебя!

Я тянусь поближе к клетке. Такой способ целоваться мне кажется странноватым.

— Смотри! — кричу я. — Да ведь она его ест!

И точно, голова маленького кролика быстро исчезает во рту матери.

— Мама! Быстрее!

Но не успел стихнуть мой крик, как маленькое розовое тельце полностью исчезло в горле крольчихи.

Я сразу оборачиваюсь, и следующее, что помню, — я смотрю прямо в лицо моей матери, оно меньше чем в шести дюймах над моим, и мать, несомненно, пытается что-то сказать, а может, слишком изумлена, чтобы что-то говорить… Все, что я вижу, это рот, огромный красный рот, раскрывающийся все шире и шире, покуда он не становится круглым зияющим отверстием с черной серединой, и я снова кричу и уже не могу остановиться. Потом мать неожиданно протягивает руки, и я чувствую, как ее кожа касается моей, длинные холодные пальцы обхватывают мои кулачки, я резко вырываюсь и, ничего перед собой не видя, выбегаю в ночь. Я мчусь по подъездной дорожке, выскакиваю за ворота, и хотя я все время кричу, слышно, как звон браслетов настигает меня в темноте. Этот звон становится все громче и громче по мере того, как мы бежим по длинному склону холма, а потом по мосту, ведущему к главной дороге, где со скоростью шестьдесят миль в час мчатся автомобили с ярко горящими фарами.