Джордж Элиот - Адам Бид

– Да благословит Бог твое личико, моя пташечка! – сказала она, и сильная материнская любовь придала ее резкому взору чрезвычайную кротость, когда Тотти наклонилась вперед и протянула ручонки. В эту минуту она не видела Хетти и, не глядя на нее, только сказала: – Поди налей элю, Хетти, обе девушки заняты сыром.

Когда был налит эль и зажжена трубка дяди, нужно было снести Тотти на постель, потом опять принесть ее вниз в ночном капотике, потому что она плакала и не хотела спать. Потом нужно было приготовить ужин, и помощь Хетти требовалась беспрестанно. Адам оставался на мызе до тех пор, пока заметил, что мистрис Пойзер желала его ухода; он почти все это время постоянно заставлял разговаривать и ее и мужа для того, чтобы Хетти могла быть спокойнее. Он медлил, потому что хотел видеть ее вне опасности в этот вечер, и наслаждался при виде, как она умела владеть собой. Он знал, что она не имела времени прочесть письмо, но не знал, что ее поддерживала тайная надежда, надежда, что письмо противоречиво всему сказанному им. Ему было тяжело оставить ее, тяжело при мысли о том, что он несколько дней не узнает, как она переносит свою печаль. Но наконец он должен идти, и все, что он мог сделать, состояло в том, что он нежно пожал ей руку, когда сказал: «Прощайте!» Она поймет из этого, надеялся он, что если когда-либо захочет прибегнуть к его любви, то эта любовь существовала в нем в прежней степени. Как работали его мысли, когда он шел домой, придумывая полные сострадания извинения безумной страсти, относя всю ее слабость к милой чувствительности ее сердца, порицая Артура, причем все менее и менее намерен был допустить, что и его поведение могло подвергаться менее строгому осуждению! Его раздражение при мысли о страданиях Хетти, а также и при мысли о том, что он, может быть, навсегда лишался возможности жениться на ней, сделало его глухим ко всему, что могло бы оправдать ложного друга, причинившего горе. Адам был человек с ясным взглядом, прекрасною душою – словом, хороший малый, как в физическом отношении, так и в нравственном. Но и сам Аристид справедливый в ту минуту, когда был бы влюблен и чувствовал ревность, не был бы совершенно великодушен. Я вовсе не хочу утверждать положительно, что Адам в эти печальные дни ощущал только справедливое негодование и исполненное любви сострадание. Он мучился горькою ревностью, и в той мере, в какой любовь делала его снисходительным в суждениях о Хетти, горечь находила свободный исход в его чувствах относительно Артура.

«Мне всегда казалось, что ей можно было вскружить голову, – думал он. – Когда джентльмен с изящными манерами и в прекрасном платье, имеющий белые руки и говорящий таким образом, как обыкновенно умеют говорить господа, подходил к ней, ухаживал за нею дерзко, как не мог бы обращаться с нею человек ей равный. И я не думаю, чтоб после этого она когда-нибудь полюбила простолюдина».

Он невольно вытащил руки из кармана и посмотрел на них, на эти грубые ладони и поломанные ногти.

«А я ведь грубоватый малый. Как я вот подумаю, так, право, чем же я и могу-то понравиться женщине? А между тем я мог бы жениться на другой довольно легко, если б не отдал сердце ей. Но мне все равно, что бы ни думали обо мне другие женщины, если она не может любить меня. Она могла бы, пожалуй, любить меня так же, как и кого-нибудь другого, хотя здесь в окрестности мне некого было бы опасаться, если б он не стал между нами, но теперь я, может быть, покажусь ей ненавистным, потому что так не похож на него. Впрочем, этого нельзя еще сказать. Она может выйти на другую дорогу, когда убедится, что он все это время только шутил с нею. Она может почувствовать достоинства человека, который с благодарностью отдал бы ей всю свою жизнь. Но я навсегда должен выбросить все это из головы, как бы она там ни поступала… Я должен быть только благодарен, что не случилось ничего худшего, ведь не один я на белом свете не имею большого счастья. Много совершается хороших дел и с грустным сердцем. На то воля Божия, и этого с нас довольно: я думаю, что мы не узнали бы лучше Его, как все должно быть на свете, если б даже всю жизнь свою ломали голову над этим. Вот я непременно испортил бы всю мою работу, если б видел, что ее постигли горе и стыд, и все это благодаря тому человеку, о котором я всегда думал с гордостью. Так как судьба спасла меня от этого, то я не имею никакого права роптать. Если у человека члены остались целы, то он может перенести два-три острых удара».

Когда в этом месте своих размышлений Адам стал перелезать через плетень, где оканчивалась дорожка, по которой он шел, то заметил человека, шедшего по полю впереди его. Он узнал в нем Сета, возвращавшегося с вечерней проповеди, и поспешил догнать его.

– Я думал, ты будешь дома раньше меня, – сказал он, когда Сет обернулся, поджидая его, – потому что сегодня, против обыкновении, я позамешкался.

– Да и я опоздал. После митинга заговорился с Джоном Барнзом. Он недавно объявил себя в состоянии совершенства, и мне нужно было сделать ему один вопрос о его испытаниях. Этот вопрос один из тех, которые ведут тебя дальше, чем ожидаешь… такие вопросы уклоняются от прямого пути.

Минуты две или три они шли вместе молча. Адам вовсе не был расположен вдаваться в тонкости религиозных испытаний, но намеревался обменяться несколькими словами братской привязанности и доверия с Сетом. Такое побуждение проявлялось в нем редко, как ни сильно любили братья друг друга. Они почти никогда не говорили о личных своих делах или только намекали на домашние беспокойства. Адам, по природе своей, был скрытен во всех делах, касавшихся чувств, а Сет испытывал некоторую робость перед своим более практичным братом.

– Сет, – сказал Адам, положив руку на плечо брата, – нет ли у тебя известий о Дине Моррис с тех пор, как она отправилась отсюда?

– Есть, – отвечал Сет. – Она сказала мне, что я через несколько времени могу написать ей слова два о том, как мы живем и как матушка переносит свое несчастье. Вот я и писал ей недели две назад, упомянул, что у тебя новое место и что матушка стала поспокойнее. А в прошедшую среду я заходил на почту в Треддльстоне и нашел там письмо от нее. Не хочешь ли, может быть, прочесть? Я до сегодня не говорил тебе об этом, потому что ты, мне казалось, был так занят другими делами. Письмо читается очень легко; она просто удивительно пишет для женщины.

Сет вынул письмо из кармана и подал его Адаму.

– Да, брат, – сказал Адам, взяв письмо, – жесткое бремя выпало мне теперь на долю. Но ты не должен сердиться, если я стал несколько молчаливее и суровее обыкновенного. Беспокойство не мешает мне думать о тебе меньше. Я знаю, что мы будем привязаны друг к другу до гроба.