Владо Жабот - Волчьи ночи

Ноги были непослушными и тяжёлыми.

То тут, то там ему попадались следы, которые — судя по всему — он сам и оставил накануне. Встречались и следы животных, скорее всего, собачьи, которые перекрещивались между собой. По правде говоря, сейчас ему вообще не хотелось размышлять об этом, но мысли всё равно назойливо лезли в голову и портили настроение и приятные воспоминания о буфетчице, которая сейчас, скорее всего, сгорая от желания и мыслей о нём, улеглась под пуховое одеяло совершенно нагая.

Вороны каркали — вероятно, они непрерывно кружили в тумане — и карканье постоянно доносилось то с одной, то с другой стороны, а зачастую отовсюду, будто птицы сопровождали его, будто что-то вносили в это одиночество, всегда одинаково пустынное и голое, выплывающее из тумана в облике какой-то усталости, которая тянется, и разрастается, и не может закончиться. Её нужно было заспать… как и это странное предостережение, которое постепенно всё-таки стало казаться ему немного сомнительным, по крайней мере необычным, почти невероятным — собственно говоря, он не знал, как к этому отнестись. Ещё более невероятным ему казалось, что всё это вместе взятое — просто глупая выдумка девчонки, с помощью которой она хочет привлечь его внимание… хотя, возможно, она могла бы сделать это любым другим способом. Может быть, он не заметил? Может, девушка решилась на такое от обиды и злости? Может быть, она ненавидит профессора? Впрочем, он бы с трудом поверил в то, что старик её использует… Хотя человек никогда не знает. Во всяком случае, он решил, что девушка должна всё объяснить ему сама — он-то знает, как её прижать, чтобы она созналась…

Подниматься вверх по склону, по нетронутому снегу, оказалось ещё труднее. К тому же было скользко. Поэтому иногда ему приходилось перебираться через какой-нибудь гребень на четвереньках. Знакомой лощины он не нашёл — да и не очень долго её разыскивал, потому что надеялся, что ему удастся подняться по склону поперёк, зигзагом, что вскоре из-за густых зарослей боярышника оказалось очень трудным делом, требующим приложения всё больших и больших усилий.

Вороны, всё ещё невидимые, по-прежнему кружили и каркали время от времени гонко, пронзительно, словно в действительности это были не птицы, а какая-то слуховая галлюцинация, которая кружит, и исчезает, и возвращается, и снова рассеивается в тишину. Наиболее странными казались их крики, когда они доносились издали. Будто бы каждая из птиц заглядывала в бездну и это лишало её сил. Крик был полон страха. Словно зов на помощь, когда опасность хватает за горло и из него вырываются короткие, приглушённые крики, которые только со стороны напоминают воронье карканье, а на самом деле относятся не только к птицам и птичьему царству.

Он и сам готов был кричать, звать человека. Себя… Может, легче было бы это спеть или дать сыграть оркестру. Только что бы музыканты ни пели и ни играли, наверняка их исполнению недоставало бы всего того, что происходит за стенами зала. А если кричать, он бы смог выкричать что-либо изнутри, и этот крик из глубины души был бы лишен любых примет внешнего мира. Тело — это всего-навсего инструмент. Который нужно тащить в гору, обходя терновник, из-за которого гора кажется особенно высокой, а склоны — крутыми, короче говоря, всё это — сплошное препятствие, которое проклинаешь и преодолеваешь, как можешь и умеешь… Ему захотелось лечь на спину и просто-напросто смотреть сквозь ветви на небо. Может быть, ему в конце концов удалось бы увидеть одну из ворон или то существо, которое каркало. Он верил, что, несмотря на снег и мороз, какое-то время с ним не случилось бы ничего плохого, ведь на нём были тулуп и шапка, в которых при подъёме в гору и так было слишком жарко, к тому же они были дополнительным грузом, дополнительной помехой в колючих кустах и среди всех тех ветвей, которые окутывали его и мешали идти, и хлестали, и царапали его до крови ободранные руки. Его и по лицу иногда хлестало как нарочно, а снег всё время сыпался с ветвей и довольно часто падал за воротник. Ему казалось, что его преследует какая-то злая сила, которая на каждом шагу создаёт ему трудности и тяжёлые испытания, словно она постоянно крутится рядом с ним и не хочет прекратить свои происки. Она и в его мысли понемногу забиралась, и они становились противными и назойливыми, неясными предчувствиями, от которых чем дальше, тем труднее было отвязаться. Прежде всего определённый, хотя и непонятный вес приобретало предостережение Эмимы, а то, что произошло с буфетчицей, теряло свою прелесть, словно стала расползаться тонкая пелена опьянения и сквозь прорехи предчувствие неумолимо и злобно усмехалось и скалило зубы ему в лицо. Оно заставляло искать смысл даже в каждом прожитом дне и превращалось в уродливую и мучительную картину будущих дней и ночей, когда Михник, возможно, с какой-нибудь отравой, ножом или с чем-нибудь другим совершит то, что, по всей вероятности, задумал. А вороны будут каркать, как и прежде.

Внезапно у него появилось ощущение, что кто-то стоит за его спиной. Будто этот кто-то собирается ударить его по голове… Он быстро пригнулся. И отшатнулся. И оглянулся…

За спиной стояли только деревья. И среди них несколько низких кустов боярышника. Внизу, и вверху, и повсюду вокруг колыхалась серая мгла. Ни малейшего шороха не было слышно, ни малейшего движения вблизи не видно. Вороны немного раньше разлетелись в разные стороны, и их вездесущее карканье теперь едва доносилось издалека.

На этот раз он был здорово обескуражен. Так что не мог пренебрежительно отмахнуться от почудившегося…

Хотя услышать или увидеть что-либо было невозможно.

Скорее всего, ему показалось… Он поднимался по склону, местами заледеневшему под снегом. И не мог удержаться от того, чтобы снова и снова в напряжённом ожидании не оглядываться на кусты и деревья, оставшиеся за его спиной, — хотя и знал, что озирается напрасно.

Он чувствовал, что это может уничтожить его… Если он ему уступит. Если он, например, сядет — всякое может случиться — и задремлет. Или поскользнётся на коварно спрятавшемся под снегом льду. Оно расправилось бы с ним спокойно и тихо. Даже если бы он кричал и звал на помощь… И то, что осталось бы от него, нашли бы, вероятно, только весной. Или никогда. Сказали бы, что он исчез. Что его забрали. Тут ведь забирают людей. И Михник вздохнул бы спокойно, ему наверняка не нравилось, что он, Рафаэль, знает об Эмиме. Это ведь, так или иначе, было для профессора рискованным и, разумеется, не могло ему нравиться. Поэтому его бы наверняка устроило, если бы с Рафаэлем что-нибудь случилось и обстоятельства приняли благоприятный для Михника оборот.

Ветка, которую он отклонил в сторону и потом неловко, точнее, слишком быстро отпустил, сбила у него с головы шапку.