Владо Жабот - Волчьи ночи

Готовый вскочить, как только он вновь увидит его, он полулёжа ожидал Михника…

Где-то под полом что-то грызла мышь или крыса, и в дровяном сундуке время от времени кто-то скрёбся. Свет от плиты понемногу слабел.

Он прислушивался, стараясь понять, что творится в горнице, но из-за закрытой двери ничего не было слышно.

Так всё и продолжалось до самого утра. Он ни на минуту не смог заснуть… Огонь в плите уже давно угас. А едва стало светать, из картины над кроватью начали медленно выплывать обнажённые фигуры девушек и сатиров в вербной роще — как будто они возвращались откуда-то из ночи, как будто бы снова замирали в своём неподвижном соблазне вожделения.

Когда совсем рассвело, он попытался убедить себя, что появление Михника ему просто-напросто прибредилось. Потому что оно миновало вместе с ночью, память о нём почти стерлась, осталось только чувство неловкости, которое напоминает утренние впечатления от снов, кажущихся странной непонятной действительностью, созданной из видений и попыток убежать от ужаса; днём обычно не знаешь, что она означает и что с ней делать. Он подумал: вероятно, дух самочинно отправляется к другим духам, и всё, что ты видел, происходит с ними. Кто знает… Его одолевала дремота. Из горницы доносилось приглушённое покашливание Михника. Вскоре после этого он перхал уже в коридоре, — скорее всего, это означало, что он встал и, не желая будить Эмиму, отправляется к органу.

Лихорадка немного спала. И дышать тоже стало легче. Но голова всё-таки немного кружилась, а тело было слабым и квёлым, поэтому он завернулся в одеяло и прежде всего попытался забыть о пережитом кошмаре и обо всём, что пробуждало беспокойство и какие-то неприятные видения, которые прогоняли сон. Но потом, через некоторое время, он всё-таки заснул и, скорее всего, спал бы глубоко и спокойно по крайней мере до полудня, если бы Михник не ввалился в кухню и не сбросил с грохотом возле плиты охапку дров. Он сделал это нарочно. Однако Рафаэлю удалось скрыть беспокойство, разбудившее его, буквально вытащившее из сна; ему ещё долго не удавалось унять дрожь в руках и ногах.

— Доброе утро, — как можно более спокойно обратился он к старику. Услышал в ответ какое-то непонятное бормотание — скорее всего, недовольное; старик вёл себя так, будто всё, связанное с переноской дров и их укладкой возле плиты, никак нельзя было выполнить без грохота и что он ничуть не виноват, если этот грохот кому-то мешает спать.

— Господин Михник, — начал Рафаэль, но в тот же миг передумал и после небольшой паузы сказал, что прежде, чем начать спевки, нужно как-то расчистить дорогу, которая сейчас совершенно непроходима. Но Михник молчаливо и медленно складывал дрова в ящик и не собирался отвлекаться от этого занятия. Он был бледным. Осунувшимся. Под глазами — большие тёмные круги. Только резко вздёрнутый нос и белые, по-прежнему ухоженные усы и борода придавали его виду решительность и твёрдость. Весьма ухоженная внешность, которой не всегда можно доверять…

— Что касается дороги — это не важно, — аккуратно сложив все дрова, пробормотал он и с трудом выпрямил согнутые в коленях ноги. Он даже не посмотрел на кровать, выходя из кухни. И Рафаэля охватило чувство вины. И одновременно гнева и боязни. По сути дела, он должен как можно раньше поговорить с Эмимой, поговорить обо всём, тем более о Михнике, потому что старик ведёт себя отвратительно и это не приносит пользы ни ему самому, ни Рафаэлю. Он собирался упомянуть и о возможном приезде инспекторов в связи с празднованием Рождества. Правда, если об этом поразмыслить более трезво, такая возможность маловероятна, но полностью исключить её тоже нельзя.

Он знал, что Эмима придёт затопить плиту и поставить чай, поэтому поправил одеяло и подушку и устроился так, чтобы скорее сидеть, чем лежать, это казалось ему более подходящим, если она присядет на кровать. Он и волосы, усы и бороду слегка привёл в порядок и потом с задумчивым видом и скрещёнными, словно для молитвы, руками стал разглядывать стену, а немного позже — картину, которая напомнила ему о Куколке и о её Врбане, вероятно, означавшем какую-то старую языческую глупость, с которой человек время от времени встречается в захолустье. И удивляется. Не может поверить, что люди на самом деле настолько суеверны. Хоть плачь, хоть смейся, но это так. Если бы они не были настолько уверены, что этот злодей может накинуться на их баб, они бы ни с того ни с сего не назвали бы его Врбаном. Не дьяволом, или чёртом, или как-то иначе, как говорили в то время. Но если человек верит в дьявола, он точно так же может верить в сатира или в какого-нибудь Врбана, если уж он так решил…

В кухню медленно, потихоньку, скорее всего, боясь разбудить его, если он спит, вошла Эмима.

— Ой… если я помешала… — она остановилась, как только заметила, что он бодрствует и, скрестив руки, смотрит на стену. Скорее всего, она не знала, что скрещённые на груди руки являются защитой от искушения… только когда он с мягкой, но всё ещё немного отсутствующей улыбкой и прощающе полуприкрытыми глазами кивнул ей, она решилась подойти к постели.

— Всё в порядке. Я чувствую себя намного лучше, — улыбнулся он, увидев, каким озабоченным взглядом она на него посмотрела.

— Такие ощущения иногда бывают обманчивыми, — заключила она с решительностью знатока и медленно, как-то задумчиво принялась рассматривать плиту, так что Рафаэль немного забеспокоился: неужели он так плохо выглядит. Хотя знал, что бессонная ночь наверняка оставила свой след.

— Наверное, мне пора встать, — сказал он, не столько веря сказанному, сколько желая произвести хорошее впечатление. — Надо убраться в церкви…

— Прежде всего тебе надо выпить чаю, — прервала его она, словно не хотела выслушивать глупости.

— Не знаю, где моя одежда, — несмотря на её недовольство, настаивал он. Но и Эмима притворилась, будто ничего не слышит. Растопив плиту, она подошла к окну и через некоторое время, словно размышляя вслух, вздохнула: «Жаль, что не видно озера…»

Рафаэлю показалось глупостью утешать её из-за озера, которое не видно из окна, поэтому он улёгся поудобнее и уставился на картину, на вербную рощу, в этот раз показавшуюся ему каким-то отрадным прибежищем… Потом стал украдкой наблюдать за девушкой, задумчиво стоящей у окна и, казалось, ничуть не обращавшей на него внимания. Длинные каштановые волосы волнами покрывали её спину. Боязливо, как будто его могли уличить в краже, он разглядывал неслышно зовущие контуры её тела под утренним халатом — готовый в любой момент отвернуться, спрятать свой взгляд, который наверняка выдал бы его своей непристойной мягкостью. Он догадывался, что эта странная девушка знает гораздо больше, чем можно было предположить, и что сейчас она нарочно не оглядывается на Рафаэля, тем самым позволяя ему разглядывать себя, — она даже нагнулась немного в сторону и прислонилась к оконной раме и зовуще повела бёдрами так, чтобы они выглядели под халатом ещё красивее. Он подумал, что, может быть, под халатом ничего больше нет… и что ему надо быть храбрым. Собственно говоря, он чем дальше, тем больше воспринимал это совместное молчание как немую близость, как договор, который необязательно произносить, однако он существует, и оба одинаково понимают его.