Владо Жабот - Волчьи ночи

— Я его убью, — огорошила его женщина, даже притронулась к нему, села совсем близко и, растрёпанная, в одной рубашке, смотрела куда-то в пустоту. Он ничего не ответил. Ему казалось, что на ней ещё надета эта дьявольская маска, что вопреки всему она на самом деле — Эмима.

— Знаю, что вы меня презираете…

— Завтра я буду звонить в колокол для вас, — он оборвал её и погладил по руке, которая в следующий миг прижалась к нему. — Я всегда звоню для кого-нибудь, — солгал он, — хотя этого никто не знает. А вот вы будете знать.

Она молчала и гладила его по запястью…

— Вы знаете, колокольный звон — это музыка… — сказал он, не зная, продолжать ему дальше или нет… потом всё-таки добавил, что будет звонить в знак благодарности, хотя там внизу, под вербами, перед самым её приходом ему казалось, что умереть совсем не трудно и что он до сих пор не знает, является ли жизнь благодеянием или, как иногда кажется, наказанием.

— Со мной были ещё двое, — признался он.

— Помогите мне, — будто только что очнувшись, попросила она.

— Может быть, это была даже ваша сестра, — он предпочёл сделать вид, что не слышал её слов. — У вас есть сестра?

— У меня их несколько, — немного нетерпеливо и как-то неохотно вымолвила она, — по правде говоря, здесь, в Врбье, все родственники. И мы с моим тоже…

— Она была очень похожа на вас. Только я не знаю…

— Мне холодно, — вздрогнула она, и не дожидаясь его приглашения, залезла под одеяло и тесно прижалась к нему.

Наверное, ему было очень неприятно… И молчать тоже было неприятно, когда она прижималась к нему и, вероятно, ожидала, что он её приласкает, начнёт целовать и вскоре позабудет о той, другой. Он даже не пошевелился. И мысли о Михнике, Эмиме и больном Грефлине превратились в обвинение, которое тяжёлым грузом легло на грудь и возбуждало отпор против этой женщины, которая, несмотря на всё, явно предлагала ему себя. Ему чудилось, что рядом с ним лежит сука. Однако он не мог тут же выгнать её из её собственной постели, а ему самому не хватало решимости немедленно покинуть этот дом.

— А как вы меня нашли там, внизу? — несмотря на разочарование ему удалось выдавить из себя нечто подобное приветливости.

— Не надо сейчас об этом, — шепнула она и призывно разведя ноги, положила на него своё горячее бедро… поскольку он всё ещё не реагировал на это, она добавила, что он был недалеко от её дома и она услышала его крики.

— Мне бы только погреться, — мягко и слюняво шептала она прямо в ухо, — это так здорово, когда в доме настоящий мужчина.

— А я был убеждён, что я на болоте… — он попытался продолжить разговор, хотя она снова тёрлась о него своим бедром и, возбуждённая, тяжело дышащая, лизала его шею и за ушами так, что по нему пробежала дрожь.

— А как же муж? — он попытался её успокоить. Даже оттолкнул её и отодвинулся в сторону, но она снова прижалась к нему.

— Не беспокойся. Он спит… Да если бы и не спал. Он ведь не встаёт с кровати, — выдохнула она и привалилась к нему с открытым и влажным лоном, и это всё-таки возбудило его, вопреки нежеланию.

— Совсем недавно ты его объезжала… — в его словах был и упрёк, и презрение, потому что та влага, с которой она тёрлась о его бок, скорее всего, была спермой её мужа, больного бог знает какой болезнью…

— Значит ты видел, — деланно удивилась она.

— Нет, — решительно возразил он.

— Знаешь, это… с мужем, — вздохнула она, — сплошная мука. Ты даже представить себе не можешь. Не знаешь, каково приходится женщине. Я готова его убить, когда он непрестанно пристаёт с просьбами. И, наверное, убью, если он вскорости не сдохнет. Или себя… Долго я не выдержу. Чувствую себя… как тебе поточней сказать… Чувствую себя… — она всхлипнула. — Ох, если бы ты знал, — она пыталась подавить рвущийся из неё плач. — Я его никогда не любила… Но желала ему добра… Всегда старалась… Всегда хотела…

Он прижал её к себе и легонько погладил по волосам.

— Ты не знаешь, каково женщине… — она не могла справиться со слезами и громко зарыдала, так, что, вероятно, было слышно в кухне. — Этого никто не понимает… никто не знает, как это болит… Когда всё не имеет смысла, какое бремя эти дни и годы…

— Перестань, ведь он услышит, — успокаивал он её.

— А мне всё равно… Пусть сдохнет…

Он понял, что нет смысла утешать её, так будет ещё хуже, потому что она станет жалеть себя ещё больше, поэтому он дал ей выплакаться и смотрел в потолок, пытаясь подавить неловкость, в очередной раз переплетающуюся с какими-то неясными мыслями и раздражением. Она рассказывала о своём несчастье и обманутых мечтах… Он слушал вполуха. То, что она говорила, казалось ему неважным, даже лживым, какой-то сплошной жалостью по отношению к себе, жалостью, которую нельзя оправдать. Да и сочувствия это не заслуживает. По правде говоря, когда она замолчала и только всхлипывала, приглушённо рыдая, он слушал это с большим интересом. Эти, то длящиеся, то сдавленные, вскрики, вопреки их фальшивой основе, на самом деле означали боль и тоску. Может быть, мольбу и крик о помощи… они могли стать музыкой. Могли стать душой, которая хочет выразить себя, которая ищет выход из лабиринта ошибок, спасения от глухого нескончаемого одиночества и бессилия.

— Когда-то ты заблудилась, — вслух подумал он и сразу же после этого, не дав ей возможность ответить, спросил, нет ли у неё под рукой какого-нибудь спиртного, если можно — крепкого… Ему и впрямь не хватало выпивки. И для того, чтобы расхрабриться — тоже. Может быть, с помощью спиртного ему бы удалось как-то избавиться от неловкости и всех тех мыслей, которые убийственно таились под поверхностью и были похожи на болезненное сумасшествие, в котором никому нельзя признаться.

Она потихоньку вышла и потихоньку вернулась.

— Я тоже выпью, — сказала она, когда он должен был передохнуть от продолжительных, приятно жгучих глотков и отстранил бутылку от губ. Она тоже сделала несколько больших глотков, и сквозь слёзы смущённо улыбнулась ему, и снова протянула бутылку… Ему понравилось, что она так храбро и без стеснения отхлебнула питья, хотя оно было очень крепким и быстро побежало по жилам.

— Раньше я танцевала… Очень любила танцевать… — она снова завела разговор.

— Лучше пей, — оборвал он её. — Питьё-то хорошее.

— А я и на столе танцевала, если просили. Правда… Да ведь теперь всё равно, — подумав, сказала она и, судя по всему, решила, что стоит напиться.

Через некоторое время она принесла новую бутылку.

А потом стала танцевать. Вначале в рубашке… Она взвивала руки над головой, и качала бёдрами, и смеялась — в каком-то своём собственном ритме, — и была похожа на призыв из туманной дали, нежно предложенную прелесть, которая завоёвывает и взгляд, и мысли. Она казалась совсем лёгкой, мягкой, чарующей красотой, прикрытой рубашкою, которая привлекает к себе, в себя… в ритме, непохожем на цыганский, в котором скрытое пламя… которое беспокоит мысли… Давай, девочка! Эмима, давай… он был готов отбивать этот ритм своими ладонями. Он его чувствовал. В себе. Словно она одновременно танцевала за себя и за него. В нём всё горело и двигалось вместе с её бёдрами — медленно вперёд и медленно назад… После одного очень смелого движения она приподняла рубашку… и отбросила её, а потом гладила себя и ласкала, и целовала, и поводила плечами так, что тряслась её роскошная, мягко закруглённая грудь, и казалось, что с каждым движением она расцветает и манит, манит к себе. Ему казалось, что так танцуют на берегу озера, в новолуние, в ритме лёгких, едва слышных волн, подобно которым раскачиваются бёдра и высоко вздымается грудь, которые пробуждают желание и страсть, и пробегают по телу как волнение, и разгораются в животе, и пробегают по спине, и дрожью пронзают плечи. Они во взгляде, в улыбке, в волосах и руках, которые извиваются в танце, словно просят дать им частицу неба, немного солнечных лучей… а где-то далеко, на берегу озера, в задумчивости сидит коренастый белый бог и смотрит белым взглядом, и сердито хмурится от вожделения, и покачивается в ритме танцующей задницы, и влекущих бёдер, и ног, и всего обнажённого тела… ха! И не сводит глаз с её движений, и покачивается в их ритме. А там над озером луна, совсем молодой серп. Ха! И кажется, что великая невидимая богиня неторопливо пролетает по небу…