Владо Жабот - Волчьи ночи

Только позже, когда на обратном пути он задвинул засов на входной двери и уже снова валялся на кровати, ему пришло в голову, что из-за такого благовеста его могли бы выставить за дверь. Вообще-то, никто не позволял ему сочинять собственную «Аве Марию». И ритм, и звучание, и длительность были строго оговорены — так же и звон погребального колокола для верующих людей на самом деле регулировался строгими правилами, не допускалось никакой свободы исполнения. Он и сам точно не знал, зачем нарушил эти правила. Сумасбродная идея, в которой была изрядная доля бунтарства и эгоизма, привела его к этому абсолютно непривычному исполнению колокольного звона, будь то звон в один колокол или во все разом, и с одной стороны, и так, и иначе, как будто что-то диктовало ему внутри, когда он слушал ветер, сычей и сов, и тишину ночи. Теперь Рафаэль пожалел об этом, поскольку предоставил Михнику и прочим ещё один повод для обвинения, который они смогут использовать перед деканом и даже епископом во вред ему: «Он дурачится с колоколами, высмеивает благовест и “Аве Марию”…» — могли бы добавить они к своим обвинениям, и даже если бы он сказал в свою защиту, что это было только один раз, это всё равно не осталось бы безнаказанным. Только Грефлинка, возможно, верила, что он, несмотря ни на что, звонил так только ради них двоих. Он бы напрасно пытался убедить их, что каждый колокол — это инструмент и что утренние и вечерние «Аве Мария» могут быть великолепными концертами, если, конечно, тот, кто звонит в колокола, тонко чувствует звук, тишину и ветер, дальние дали, а также расстояния, а также утреннее и вечернее настроение людей; если он говорит своим слушателям, говорит людским душам, что нужно пробудиться и выразиться в едином порыве. Он бы напрасно говорил им это, потому что они тут же решили бы, что он сумасшедший, или пьяный, или предатель-еретик, которого нужно как можно скорее скомпрометировать и удалить из тех кругов, в которых он мог вызвать нежелательные настроения и тем самым причинить вред.

Малодушие, которое его охватило, он заливал жганьем. Пытался забыть. Вообще всё. Пытался найти выход и спасение, по крайней мере брешь в заколдованном круге, которые дали бы ему утешение и отвагу, хотя и знал, что никогда не вырвется на свободу. Только если бы он, полный раскаяния, обещал, что с этих пор будет зависимым, послушным, заслуживающим доверия подданным Михника или, возможно, по его требованию попросил бы прощения перед всем комитетом, они бы, возможно, его пощадили. И у Грефлина он тоже должен был бы просить прощения. Возможно, и у Эмимы. Всем вместе и каждому в отдельности он должен был поклониться подобающим образом, и потом, может быть до конца своих дней, смиренно принимать всё, что им нравится. Возможно, это было бы правильно, и ему не грозил бы гнев ни декана, ни епископа. Да и кто бы мог упрекнуть его в преданности и смирении, которые являются уважаемыми и почитаемыми даже на небесах добродетелями? А подчиняться вышестоящему — конечно, и в этом нет греха и преступления, ни здесь, ни там… Ему казалось правильным, что он запер дверь на засов.

Однако через некоторое время ему послышалось, что в дверь кто-то скребется. Что скрипнула половица. Может быть, это просто затрещала древесина. Может быть, ветка груши царапала стену…

Потом раздался стук.

Совершенно отчётливый… Хотя, возможно, стучали не в кухонную дверь. Возможно, стучали в горнице или даже в передней.

— Кто там? — спросил он на всякий случай.

И, словно в ответ, где-то — то ли в комнате, то ли в передней — снова застучали.

Он зажёг свет и вышел в кухню.

Морда на столе уродливо ухмылялась.

— Кто там? — повторил он в воцарившейся тишине. И подумал, что это царапанье было очень похоже на звук скребущих собачьих когтей и что, возможно, эта шкура с оскаленной мордой… Он посветил вниз. Морда и вправду ухмылялась. Она и вправду глядела на него — стеклянно и мёртво, как глядят все чучела. Луч света мутно отразился в стеклянных глазах. Белые резцы мёртво ухмылялись. И больше ничего. Поэтому он просто дошёл до двери в коридор и рывком распахнул её. Никого. Расхрабрившись, он вышел в коридор. Но теперь что-то зашуршало в горнице, так что он резко обернулся и посветил туда. Снова ничего. Возможно, только ветер. И ветка груши. Собачья шкура лежала, ухмылялась и смотрела так же, как прежде. И всё вокруг было точно таким, как прежде. Свет лампы дрожал, и когда он оглянулся, и повернулся, и сделал шаг, по стенам заплясали молчаливые тени. То тут, то там, от той или от другой вещи исходило слабое мерцание. Но он нигде не видел ничего подозрительного, поэтому вернулся в кухню и на всякий случай ещё постоял у закрытой двери, прислушиваясь к тому, что происходит в комнате и в коридоре, и к ветке груши, которая после длительного перерыва снова принялась стучаться в стену. Но царапанье ветки ничуть не походило на шум, который он слышал до того. Это была вовсе не ветка… «Возможно, мне это просто кажется, — он скривил рот, — частично из-за жганья, частично из-за усталости и беспокойства… И в дымоходе запросто могла отслоиться скопившаяся сажа», — подумалось ему, и он попытался избавиться от ощущения, что бледная дама на стене глядит прямо на него и читает его мысли и что в её глазах он выглядит абсолютно смешным. Он бы мог вышвырнуть её в окно. Однако она всё равно, возможно, смотрела бы и видела, и, даже если бы он ни с того ни с сего бросил её в огонь, ничего бы не изменилось. Потому что казалось невозможным избавиться от такой картины и попросту выбросить её из памяти, если она однажды запечатлелась в ней. «Такие картины обладают душой, — пронзила его мысль, — каждая из них — и та, что в коридоре, и та, что в церкви, с Врбанусом VIII…»

Лучше уж нить. Он прямо-таки через силу влил в себя жганье. Так что кухня снова стала как будто стеклянная, потом стала изгибаться, словно размякла, и закачалась, как на волнах.

— Этот корабль плывет в никуда! — громко усмехнулся он и прислушался к шуму в горнице, похожему на сопение и вынюхивание. Прямо у кухонной двери.

Уж лучше пить…

Он сказал себе, что такое может порой послышаться — от мыслей или от жганья, и от ветра, и от ветки груши, и от сажи в дымоходе — шум вверху или внизу, шлёпанье собачьих лап в горнице… вверху или внизу. Он положил рядом кочергу — просто на всякий случай. Оно принюхивалось и беспокойно шныряло по комнате, но в кухню так и не заглянуло.

Разумеется, он размахнулся бы.

И ударил бы изо всей силы.

Чем бы это ни было.

Прямо по лобной кости — если у этого имелась лобная кость… если бы оно заглянуло сюда, если бы вошло или, как во сне, на невидимой волне вплыло бы в кухню. Хотя если бы оно было таким, как во сне, или плыло бы на волне, не было бы слышно ни шлёпанья, ни сопения, и оно бы не шуршало, и не постукивало, и подавно не просило бы приглашения.