Владо Жабот - Волчьи ночи

Будет очень трудно убедить кого-нибудь из жителей Врбье пробираться по такой дороге на спевки, скорее всего, они даже в рождественский вечер не придут в церковь.

Потягивая жганье из бутылки, которую, отправляясь в дорогу, Рафаэль тайком сунул в карман, он решил, что сам попробует договориться с Грефлином — может, тот согласится; с этим, безусловно, не терпящим отлагательства делом вряд ли стоит обращаться к декану.

Потом Рафаэлю показалось, так, на ходу, что где-то время от времени раздаётся звон. Очень далеко, совсем внизу, на равнине, вполне возможно, что на болоте. Однако, когда он остановился и, затаив дыхание, ещё раз внимательно прислушался, он услышал только тихий шелест снежинок, который мягкой пеленой со всех сторон обволакивал глубокую тишину.

Даже собаки не лаяли внизу, в Врбье или где-либо в другом месте… Даже если на деревья или склон горы налетал ветер, вокруг всё равно господствовала тишина, а когда он вновь решительно шагнул в снег, тишина осталась по-прежнему властной, неподвижной, точь-в-точь такой же — как издали, так и вблизи.

Внизу, на равнине, снега было больше. И ветер на чистополье задувал гораздо сильнее. Рафаэль ссутулился, поднял воротник и ускорил шаг.

Низкие, заметённые снегом дома в Врбье как-то нескладно теснились на краю леса — словно им было немного страшно стоять вот так, на открытом месте, и, робкие, неуверенные, они были готовы в случае опасности вновь броситься врассыпную и искать прибежища в лесу. С северной стороны равнины и неба над ней и с боковых склонов за ними медленно сгущался туман.

Из-за подгнивших заборов раздался лай собак.

То тут, то там за запотевшими окнами появлялись лица.

Пахло дымом.

Побаиваясь собак, которых не держали на цепи, Рафаэль на всякий случай шел подальше от заборов. Шагал прямо по целине. Поскольку большие, готовые к прыжку твари рычали возле заборов и были готовы перелететь через них. От их морд валил пар. А в злобном, угрожающем лае, в белой ощетиненной шерсти, в глазах и оскаленных клыках, угрожающе хватающих пустоту, было что-то дико враждебное.

Тяжесть навалилась ему на грудь. Его бросало в жар от неодолимой боязни, что одна из этих белых зверюг запросто может перемахнуть через забор и со всей силой своей злобы накинуться на него. Никто не пытался их успокоить. Никто не появился на пороге или во дворе хотя бы одного дома. Только в окна пялились.

Прежде всего из-за этих собак он и свернул в чей-то сад, через который можно было пройти к дому Грефлина, такому же приземистому, как другие, затаившемуся на вершине склона. По правде говоря, с окраины села трудно было что-то рассмотреть из-за высоких ореховых и грушевых деревьев, закрывавших дома. Казалось, что усадьба присела среди них на корточки.

На склоне между садом и лесом рос редкий кустарник. Село осталось в котловине — и через некоторое время псы один за другим затихли.

А подъём по склону, хотя и довольно пологому, вскоре сделался напряжённым и утомительным. Резкие порывы ветра сдували рыхлый снег с многочисленных невысоких сугробов, повсюду поднимавшихся с земли, и швыряли его в лицо, за воротник, в глаза и уши, в мысли и желания… Кроме того, неглубокие ямы были заметены снежными заносами, которые, подобно скрытым ловушкам, поджидали свою жертву, и Рафаэлю очень хотелось послать свои проклятья из самой глубины души — прямо в небо, когда он, снова и снова провалившись в снег по пояс или глубже, вынужден был руками хвататься за снег, который никак не мог служить опорой. В животе Рафаэль чувствовал какую-то слабость — и постепенно ему стало казаться, что горы понемногу удаляются, что склон сам по себе увеличивается в размерах и что расстояние до усадьбы Грефлина, определённое им из сада, ошибочно; только здесь, в снежных заносах, шаг за шагом, он понимал, что раньше протяжённость этого пути коварно скрывалась от него. Всё это кошмарное и утомительное передвижение через сугробы и наносы ничуть не означало приближения к тем грецким орехам и грушам, которые он видел из сада. Путь к ним был глубоко засыпан снегом… закрыт коварно прячущимся склоном холма, одинаково густыми зарослями кустарника, а расстояние до усадьбы, находившейся на вершине склона, оставалось прежним.

Он уже много раз собирался повернуть назад и возвратиться в село. Однако в последний миг ему снова и снова казалось позорным, что он не смог одолеть препятствий — он подозревал, что сельчане тайком смотрят в окна и ожидают именно его возвращения, поэтому он и шагал вперёд, без мыслей, отсутствующий, отчуждённый от всего, ослабевший, пошатывающийся, равнодушный ко всему, даже к вихреобразному ветру и снегу, к холоду и всё более сгущающемуся туману — ко всему тому в его жизни, что осталось позади, и к тому, что ждёт впереди. Он выхватил из кармана бутылку, глотал жганье и чувствовал, что пальцы понемногу деревенеют и в питье уже нет настоящей силы и вкуса, что оно совсем не жжёт горло. Будто бы он лакает воду. Ни по телу, ни по жилам не разливалось приятного тепла — только мысли начали понемногу утихать, но это не было ни дремотой, ни сном, скорее, на него наваливалось что-то серое, раздувшееся, и снаружи заползало к нему вовнутрь и становилось там тяжёлым, свинцовым и пригибало его к земле… Мелкие, тихие, густые снежинки всё ещё кружились у него перед глазами. Он подставлял им ладони, и они тихо угасали на них, и таяние каждой наводило на мысль о мимолётности красоты. Вокруг тихо шелестело. Он сидел и думал, что сидеть вот так — глупо. А тихо шелестящий круг медленно скользил куда-то вверх, в снегопад, в танец белых снежинок на сером немом фоне.

Похоже, ветер немного утих — или каким-то чудом именно вокруг него образовалось особое заветренное пространство, потому что, приглядевшись, буквально в шаге от себя он увидел снежинки, по-прежнему несущиеся в снежном вихре.

Ему было немного грустно.

А в мыслях у него стало рождаться что-то прекрасное: белая и мягкая тишина, — и он подумал, что, возможно, там… вдали остались только мягкая белизна и приглушённое ощущение того, что плывёшь вверх.

Ветер и снег останутся внизу. А мягкая белизна, окружающая тебя со всех сторон, неторопливо погасит тебя, чтобы ты исчез, как снежинка на широко открытой белой ладони.

Вечер прокрадывался в туман, который становился всё гуще и гуще.

Он поднёс к губам бутылку и подумал: «За твоё здоровье, Господи…» — Рафаэлю не было страшно. И он снова приложился к бутылке и ещё долго тянул из неё, он и за него, за Бога выпил… так что потом уже и на донышке ничего не осталось, и Рафаэль отшвырнул бутылку в сторону болота, из-за которого раздался приглушённый колокольный звон.