Лукас Бэрфус - Коала

И вот она, благодарность. В глазах вышестоящих господ он всего лишь подданный, должник, всецело во власти их воли и прихоти, как всецело в его власти эти черномазые рабы на его плантации. Выходит, он ничем не лучше этих невольников, кого морем, в кандалах, везли сюда из Африки, чтобы они убивались тут на жаре, и кто все еще носит раскраску своего племени и не научился понимать его английский. Да, он такой же раб, как и они, только оковы его не из железа, а из бумаги с печатью Английского банка.

И все-таки между ними есть разница: с ним кое-что произошло. Он начал чувствовать себя свободным человеком. И все чаще встречает других людей, — как и он, плантаторов, тоже богатых и тоже кругом в долгах, — почувствовавших то же самое. Мало-помалу они объединяются, образуют партии и возвышают голос, готовые восстать против нового гербового сбора, выдуманного королем, чтобы выбивать из колонии еще больше денег. Они требуют выборов, хотят иметь собственное правительство и свой парламент, свои законы и свои суды. И даже свою армию. Они уже вербуют рекрутов и начали их обучать. Короче, решают проблему самым привычным для человечества образом — то бишь войнами и кровопролитием.

Но если бы они не начали вербовать рекрутов, не провозгласили независимость, не развязали бы войну, тогда Джордж Вашингтон не стал бы первым президентом Соединенных Штатов Америки, а его величество король Англии не лишился бы ни Виргинии, ни Мэриленда, и, значит, не возжелал бы заполучить взамен новые колонии. А так ему срочно понадобились новые заморские владения, чтобы переправлять туда преступников, как это принято было делать, когда тюрьмы королевства оказывались переполнены. И делу был дан ход, и вскоре оно, в лакированной, на японский манер, папке легло на чиппендейловский, красного дерева, письменный стол, что стоял в здании на Уайтхолле, в кабинете министра внутренних дел, который как-то в пятницу, в августе 1786 года, и начертал на бумаге соответствующий рескрипт. Это был указ его величества, повелевающий изгнать из страны всех преступников королевства, отправив их на кораблях на край света отбывать там наказание сроком либо на семь лет, либо до конца дней, что на самом деле было примерно одно и то же. Министр, Томас Таунсенд, пожалованный во дворянство, — первый лорд виконт Сидни, — и в последний день рабочей недели трудился прилежно и основательно, а посему досконально перечислил, что для сего предприятия понадобится: сорок двуручных пил, сотня кирок, по одному молоту на каждого четвертого человека, буры, а так же всякое прочее, что для домостроительства потребно, как то десять наковален и тридцать точильных оселков, сорок тачек, столько же ручных мельниц, двенадцать плугов, вдобавок к тому чугун, стекло, крючки рыболовные, сети рыбацкие, десять бочонков гвоздей калибра разного, две тысячи шплинтов, двести шарниров и вполовину от них замков. Из одежды на каждого человека по две куртки, четыре пары шерстяных подштанников и носков камвольной пряжи, одна шапка, а также миски для еды, солонина, сухари, мука, равно как и всякая живность — овцы, козы, куры, утки и иная птица.

На все это, писал далее министр своим коллегам из казначейства, его королевское величество повелевает положить одну тысячу двести шестьдесят восемь фунтов и десять шиллингов, расход, как он прекрасно осознает, немалый, однако оправданный, ибо скрытые затраты, которыми обременяет казну содержание этих беспутных дармоедов, превышают оную сумму во много крат. Приказано снарядить для сего предприятия флот под командой дельного, опытного мореплавателя, коему, достигнув Мыса Доброй Надежды, надлежит пополнить там запасы, а также, для сопровождения команд, взять на корабли сколько-то женщин.

И вот корабли ждут отплытия. Лишь когда на борт загрузили провиант, скотину, команды, солдат, — лишь тогда, в последнюю очередь, на одиннадцать кораблей погнали обреченных, ранним майским утром их гнали на «Александр» и на «Дружбу», на «Скарборо» и на «Принц Уэльский», «Шарлотту» и «Леди Пенрин», «Бэроудейл» и на «Златонос», на «Фишбурн» и на «Сириус», где их, однако, не ждали ни дружба, ни благородная дама, ни даже далекая звезда, только деревянные стены и сырые стойла без света и воздуха, глубоко в трюмах. Тут и разместились недавние белошвейки и разносчики, зазывалы и челядинцы, краснодеревщики и извозчики. Люди разных возрастов и судеб, беременные и хворые, хромые и увечные, в рванине и лохмотьях, по большей части ветераны американских войн, которых парижский мир превратил в безработных и сотнями тысяч сплавлял обратно в королевство. Если война еще худо-бедно держала их в узде, то теперь, когда они лишились службы, выяснилось, что весь этот сброд так и не оценил блага труда. И вот корона предоставляла им последнюю возможность пройти очистительное горнило, твердо вознамерившись под учительским присмотром губернатора и трех сотен солдат сразу показать, какая школа жизни их ждет.

Общим счетом семьсот пятьдесят шесть отверженных, двести сорок семь солдат и триста двадцать три человека команды, четырнадцать коров, тридцать овец, шестьдесят коз, не считая разной домашней птицы, были готовы отправиться в плаванье — на край земли.

Среди них и шестнадцатилетний Джон Баннистер, что пару лет назад вместе с двумя сообщниками как-то после обеда залез в дом некоего Джона Ньюэна и вынес оттуда детское пальтишко, пару хлопчатобумажных носков и ночную рубашку. За что второе мидлсекское жюри присяжных на выездном заседании в тюрьме «Олд Бейли» влепило ему семь лет ссылки.

Семь лет получил и Уильям Брайс, укравший зеркало из лавки на Питерстрит, ему тогда было шестнадцать.

Мэри Мортон, двадцати лет, пятнадцатого января украла семнадцать носовых платков, тоже семь лет.

Поднялась на борт и Ребекка Боултон, прислуга, которая как-то во вторник, часа в четыре утра, сбежала из дома Джона Гранта, прихватив с собой хлопчатобумажное платье, передник, шляпку, ленту, пару башмаков и носовой платок. День спустя ее изловили, доставили в «Олд Бейли», а еще через два дня каленым железом выжгли на ладони большую букву «В» и упекли на дежурные семь лет.

Сродни ей, хотя и не родня, зато почти однофамилица, Мэри Болтон, что отчалила на «Леди Пенрин». Последние годы она провела в тюряге в Шрусбери, но даже в заточении исхитрилась попасть под суд, совместно с еще тридцатью сокамерницами, уговорами и настояниями склонив надзирателя Джозефа Локсдейла обратиться к его сиятельству лорду виконту Сидни с письменным ходатайством, в коем излагалось, до чего переполнена данная тюрьма, и каждый день в камеры поступают новые арестанты, и, буде его сиятельство соблаговолит принять в соображение, что, ежели вдруг вспыхнет промежду заключенных тюремная горячка или иная заразная хворь, заболевших ввиду нехватки места невозможно будет изолировать, а посему было бы целесообразно, сугубо из попечения о здоровье, — нет, ни в коей мере не в попущение преступникам, а исключительно и только радея о честных людях общины, что проживают по ту сторону тюремных стен, не без оснований опасаясь этого очага заразы, — равно как, ежели его сиятельству будет угодно, и из милосердия к заключенным, которые вот уже три года, скованные друг с другом цепями, белого света не видят, ибо не допущены к прогулке даже во дворе, — как можно скорее их от тюремного заключения освободить, заменив оное на смертную казнь через повешение.