Генри Хаггард - Приключения Айши

Я недоуменно пожал плечами, а он добавил, что никаких дальнейших распоряжений о нас он не получал, поэтому он отправится сам к Той-чье-слово-закон , которую для краткости называют просто Хийя [33], или Она , и которая является владычицей амахаггеров, чтобы узнать ее волю.

Я полюбопытствовал, сколько времени он будет отсутствовать, и он ответил, что, если очень поторопиться, он сможет прибыть обратно на пятый день, но это будет нелегко, потому что на пути множество болот. Он сказал, что о нас хорошо позаботятся, что он чувствует к нам личное расположение и надеется, что Хийя сохранит нам жизнь, однако у него есть кое-какие сомнения по этому поводу, ибо всех иноземцев, которые попадали в страну при жизни его бабушки, его матери и его собственной жизни, беспощадно казнили; каким именно образом, он, щадя наши чувства, не хочет уточнять, но делалось это всякий раз по велению Хийи – так он полагает. Во всяком случае, Она никогда ни за кого не вступалась.

– Как это может быть? – удивился я. – Ты старый человек, и с того времени, о котором ты говоришь, сменилось уже три поколения. Как могла Она отдать повеление о чьей-либо казни в начале жизни твоей бабушки, ведь ее, вашей царицы, еще не было на свете?!

Он вновь улыбнулся – все той же характерной полуулыбкой – и, так ничего не ответив, покинул нас с низким поклоном, и в течение пяти дней мы его не видели.

Сразу же после его ухода мы стали обсуждать наше положение, которое внушало мне сильную тревогу. То, что я узнал о таинственной правительнице, именуемой Та-чье-слово-закон или просто Она , отнюдь не обнадеживало, пощады от нее ждать не приходилось. Лео был тоже обеспокоен, но подбадривал себя, утверждая, что Она – та самая женщина, о которой говорится и в надписи на черепке, и в отцовском письме; в подтверждение он ссылался на слова Биллали о ее возрасте и могуществе. К тому времени я был так озадачен всем ходом событий, что не стал оспаривать это абсурдное предположение, только сказал, что нам надо выкупаться, иначе мы совсем зарастем грязью.

Это свое желание мы изложили пожилому человеку (даже среди амахаггеров он выделялся исключительно мрачным видом), чьей обязанностью было присматривать за нами в отсутствие «отца»; получив его согласие, мы раскурили трубки и направились к выходу. Там нас уже ждала большая толпа, но, увидев, что изо рта у нас валит дым, все сразу разбежались, крича, что мы великие волшебники. Ничто, даже наши ружья, не производило такого сильного впечатления, как табачный дым [34]. После этого мы спокойно дошли до реки, которая брала начало из бурного родника, и погрузились в ее воды. Несколько женщин, среди них и Устане, хотели было последовать за нами и туда, но мы решительно воспротивились.

К тому времени, когда, освеженные купанием, мы вылезли на берег, солнце уже клонилось к закату, и мы добрались до большой пещеры уже в сумерках. Вокруг костров – а их развели еще несколько – сидело множество людей, озаренных пламенем этих костров и мерцанием многочисленных светильников, расставленных кругом на полу и повешенных на стенах: все люди ужинали. Здесь я должен рассказать об этих светильниках, изготовленных из обожженной глины и самой разнообразной формы, часто довольно изысканной. Те, что побольше, представляли собой красные глиняные горшки с очищенным растопленным жиром, с тростниковыми фитилями, пропущенными сквозь круглые деревянные крышки, – такие светильники требовали неослабного внимания, так как у них не было никакого приспособления для поднятия фитиля, когда он догорал вплоть до самой крышки. Однако светильники помельче, также изготовленные из обожженной глины, были снабжены фитилями из пальмовых волокон, а иногда из стеблей очень красивой разновидности папоротника. Эти фитили вставлялись в небольшие отверстия в верхней части светильника, тут же прикреплялась заостренная щепочка из твердого дерева: ею можно было проткнуть фитиль и поднять его.

Мы сели и несколько минут наблюдали, как эти угрюмые люди поедают свой ужин в таком же угрюмом, как они сами, молчании, но затем нам надоело рассматривать их и огромные ползучие тени на стенах, и я попросил нашего нового стража, чтобы нас отвели куда-нибудь, где мы сможем поспать.

Не произнося ни слова, он встал, взял небольшой светильник и подвел нас к одному из коридоров-тоннелей, которые отходили от большой пещеры. Через пять шагов коридор закончился небольшой каморкой, выдолбленной в каменной породе. С одной ее стороны во всю длину, словно койка в каюте, тянулась каменная плита высотой около трех футов, и наш страж показал знаком, чтобы на ней я и расположился. В каморке не было ни окна, ни вентиляционного отверстия, ни какой бы то ни было мебели, и после тщательного осмотра я пришел к неутешительному выводу (совершенно, как я потом убедился, правильному), что эта каморка служила склепом, а не жилой комнатой, и что каменная плита предназначалась для тел усопших. Меня пробрала невольная дрожь, но так как никакого другого места для спанья мне не предлагали, я кое-как преодолел отвращение и вернулся в пещеру за одеялом, которое лежало в общей груде наших вещей, принесенных туземцами. Тут я встретился с Джобом. И его тоже отвели в каморку, очень схожую с моей, но он наотрез отказался там остаться: лучше уж умереть и покоиться рядом с дедом, в его кирпичной могиле, заявил он, чем ночевать в этом страшном месте; он попросил разрешения поселиться вместе со мной, и я охотно согласился.

Ночь прошла относительно спокойно, я говорю «относительно», потому что мне привиделось, будто меня погребли заживо: этот жуткий кошмар, несомненно, был вызван мрачностью пещеры-усыпальницы. На рассвете мы проснулись от пронзительных звуков трубы, сделанной, как мы увидели позднее, из полого, со множеством отверстий слоновьего бивня; трубачом был молодой амахаггер.

Мы тут же встали, спустились к ручью и умылись, затем, как только вернулись, сели завтракать. За завтраком одна из женщин – не самая молодая – на глазах у всех поцеловала Джоба. Этот местный обычай показался мне (если не задумываться над его моральной стороной) совершенно восхитительным. Но никогда не забуду, какой жалкий страх и отвращение отразились на лице нашего почтенного слуги. Джоб, как и я, женоненавистник: это скорее всего объясняется тем, что он вырос в семье, где было семнадцать душ детей. Невозможно даже описать, какие мучительно-противоречивые чувства исказили его физиономию, когда его так бесцеремонно, без всякого с его стороны повода, да еще в присутствии хозяев, поцеловала незнакомка. Он вскочил и решительно оттолкнул пышногрудую особу лет тридцати, которая пожелала осчастливить его своим выбором.