Анри Волохонский - Роман-покойничек

— Перестань, Артемий, — говорил Аполлон, приближаясь, чьи-то чужие слова. — Я ведь, все-таки, не просто страж. Я страж по Платону…

Мы молчали. Он ждал, что кто-нибудь из нас спросит, что это значит, — что он страж не просто, а по Платону, но к тому времени шутка о «стражах по Платону» обошла все образованное сословие — неловко было переспрашивать. Однако неудобный перерыв в речах не должен был более длиться.

— Ты хочешь сказать, — начал Ведекин, — что твой роман, наконец, принял платонические очертания?

Педаль вульгарного каламбура еще раз взвизгнула при повороте вверх.

— Стоило снимать шарикоподшипники, — отозвался Местный Переселенец.

— … и, кроме того, — продолжал Аполлон, — Евтерпе я по-прежнему нетребовательный друг. Вот, послушайте.

Он ненадолго забылся и произнес, обволакивая нас мглою вымышленного тела маловразумительного стиха:

— Немного темно, — сказал Ведекин.

— Зато каков рисунок гласных! Но как тебе все-таки нравится, что я теперь страж не просто, а по Платону?

Я поспешил на помощь растерявшемуся филологу:

— Аполлон хочет сказать, что он второй человек в государстве. У нас же платоновское государство: предводительствуют философы, а заведуют всем — стражники. Вот он и есть такой страж. Не просто, а по Платону.

— Может, второй, а — если брать в расчет тех, кто еще не умер, — то, может, и первый. Потому что первый — вон он где первый, — там, впереди — Роман Владимирович звать.

Платон, правда, не предвидел, что поэт может оказаться исключительно преданным сторожем. Платон не мог предугадать роли мертвых философов в устройстве государственного единения. Вот так мы его объехали.

— Значит, ты честно провожаешь в последний путь иерархическое начальство? — спросил Местный Переселенец, глянув на Аполлона не без симпатии.

— Да, но и не только. Я, кроме того, прозреваю здесь некий символ, — важно отвечал Аполлон, и солнце радостно заиграло в его бороде и кудрях золотых.

Роман Владимирович Рыжов при жизни занимал разные не слишком высокие посты, но до райисполкомов не опускался, малую привилегию воспринимал не как экзотическое блюдо, а как факт естества. Оттого шею держал, руки имел гладкие, глаза чуть-чуть, цвет кожи никакой. Умер спокойно, без мук, замену ему подобрали быстро, и все говорило об обыденности случившегося. Так вот интересно было теперь узнать, что за символ прозревал Аполлон в столь заурядном течении вещей.

Этот вопрос я рискнул ему поднести, обнажив, словно в палестре. Аполлон начал так:

— Все думают, что символично только непременно необыкновенное, между тем как в обыденной заурядности символов гораздо больше, и чем зауряднее обыденность, тем больше в ней символического смысла. Необыкновенность освобождает смысл единичного случая. Если имя этого случая не подобрано заранее, — символическое значение лишь с трудом может быть обнаружено. Не то — обыденность. Здесь имена известны прежде событий. Поэтому можно определить символический смысл событий, которые вообще еще и не думали происходить. Лишь было бы расположение имен, — историю придумать нетрудно.

— Что ты говоришь, Аполлон?! — вскричал Ведекин.

— Я говорю: придумать историю ничего не стоит. Не стоит даже придумывать. Символ — уже история.

— Ну, нет!

— Почему?

— Потому что история оборачивается наподобие колеса, а символ — он символ. Лежит, как бревно.

— Потому что он пень! — воскликнул поэт, — он пень несрубленного дерева истории.

— Может, не пень, а корень? — осведомился Тит, чему-то ухмыляясь.

— Скорее — желудь, — вставил и я свое веселое словцо.

— Ну, да.

— Непристойны мне эти глумливые речи на похоронах столь видного мандарина, — обрадовался, наконец, и Ведекин. — Но что же все-таки ты можешь сказать про символ? Ты уже сказал про имена…

— Да ничего я еще не рассказал, — возмутился Аполлон. — Ты меня прервал. Между тем влияние имен на историю чрезвычайно, и никем справедливо не взвешивалось. А что это так, я докажу на простом примере. Сравните Россию и Францию. Вернее — сравните имена первых князей, создавших в них национальную государственность. Хлод-виг — по-русски было бы Владовек, Владыка. И Владимир — по-французски Хлодомер. Клодвик означает, скорее всего, хозяин или устроитель дома, — Кладовек, сравните греческое «екос» — дом. Хлодомир же — тождественный нашему Владимиру — означает не «владение миром», как в России, а «полагание меры», Кладомер, кладущий меру. Поэтому, несмотря на сокращение до лепетоподобного «Луи», смысл исходящей от Меровингов монархической идеи был в течение всех времен лишь в том, чтобы полагать меру народным страстям. Когда же весь народ проникся этой мерой — процесс, шедший параллельно устранению лишних букв из имени короля, — а страсти улеглись в мелкую рябь, идея монархии сама себя сделала излишней, опустошила и прекратилась. Поэтому сейчас все галлы — рационалисты, и жизнь их конченая. Только и знают, что кукарекают за ужином, подвязавши под бороду мятый фригийский колпак:

«Тут» — это «здесь». У нас «Владимир» было понято не как «кладущий меру», а как «управляющий миром». Поэтому во Франции власть понемногу упраздняла сама себя, а в России все росла, росла, распространялась… Религия тут вовсе не при чем. Один Владимир Русь окрестил, другой Владимир ее же и раскрестил. Ибо у нас Мировая Вселенская Цель. Поэтому мы и называемся Третий Рим.

Во время замысловатой речи А. Бавли лицо Ведекина приобретало выражение, как у полупроснувшегося человека, из-под которого тянут простыню. Литературоведческую шутку про Романа он хотел эксплуатировать перед нами как единоличный пионер на прииске, — и вот, у него на глазах некрупные самородки вылетали из кварцевой жилы отчества нашего героя, и новый штрек углублялся в направлении Бог знает куда. Однако упоминание о французских королях разбудило орла эрудиции Артемия Бенедиктовича, а Местный Переселенец, перебивая Аполлонову речь, невольно помогал ему собраться с духом.

— Ты что же — хочешь сказать, что князь Красное Солнышко единственно ради всемирно-имперского интереса объявился православным?