Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

Некоторое время Аюшин сидел неподвижно, подперев щеку и глядя в окно. Потом замедленно, вроде через силу, открыл тумбочку, достал бутылку красного вина, приготовленного на вечер, не торопясь открыл ее под остановившимися взглядами нескольких человек, налил полный стакан и все с той же замедленностью выпил.

— Ну ты даешь! — восхитилась юная авторша.

— Жизнь, — Аюшин развел руками, ощущая идущее изнутри спасительное легкомыслие. — А ты? Выпьешь?

— Я бы отказалась, но нет сил…

— Прошу. — Аюшин великодушно наполнил стакан.

На следующий день опять позвонил Плаксин.

— Юрий Николаевич? — обратился он. — Вы не передумали?

— Вы о чем?

— Понятно. Мне поручено передать вам кое-что… Не хотелось, чтобы вы восприняли это как угрозу… Все проще. Мы понадеялись на вас, а вы подвели… пообещали, но не сделали. Ну, да ладно. Хотите, я скажу, что ожидает вас в ближайшее время?

— Конечно!

— Вас выгонят из газеты.

— За что?

— Мотив может быть каким угодно, но выгонят ваши же товарищи за сотрудничество с нами. Стукачей нигде не любят, Юрий Николаевич.

— Неужели я вам так нужен?

— Да нет… Просто обидно. Мы не привыкли, чтобы с нами так обращались.

— Привыкайте.

— Боюсь, рановато.

— А по-моему, в самый раз. Но услуга за услугу… Я, так и быть, скажу, за что выгонят вас.

— Меня?!

— Да. Я напишу в ваши верха о том, как вы раскрыли мне все ваши цели, методы, приемы…

— А что вы об этом знаете, Юрий Николаевич! — рассмеялся Плаксин.

— А зачем мне все знать? Додумаю.

— Ну-ну!

Они встретились через три года, летом, на речном пляже. На берегу росли ивы, плескались выгоревшие флаги, в воде отражались тощие яхты. Аюшин фотографировал купальщиц, рядом на треноге висела пестрая витрина его продукции. Снимки поблекли на ярком солнце, но это никого не смущало, и веселые компании охотно соглашались позировать бойкому фотографу. А по асфальтовой дорожке мимо пляжных грибков в подкатанных штанах и майке Плаксин катил бочку с пивом. Притомившись, он остановился, сел на бочку и закурил. Тут его Аюшин и щелкнул, а на следующий день на этом же месте вручил снимок. Очень хорошая получилась фотография — солнечная, радостная, на лице у Плаксина наслаждение от первой затяжки, за его спиной девушки с невероятными улыбками, река, ивы, очередь к пивному ларьку… «На добрую и долгую память о совместной борьбе за всеобщую безопасность», — написал Аюшин на обороте.

Но это было на следующий день, а тогда, увидев направленный на него фотоаппарат, Плаксин в первую секунду встрепенулся, вспомнив, видимо, прежние инструкции, но тут же расслабился, даже улыбнулся, а Аюшина узнал, лишь когда тот убрал от лица фотоаппарат.

— Старик! — радостно протянул Аюшин. — Хочешь анекдот? Слышал, как чукчу живым в Мавзолей положили?

— Старый, — беззлобно отмахнулся Плаксин. — А ты знаешь, как чукча решил купить часы со Спасской башни?

— Знаю, но все равно расскажи!

— Как поживаешь?

— Ничего. — Аюшин кивнул в сторону треноги. — А у тебя как? Государство-то не уцелело!

— Уцелело то, что от него осталось, — усмехнулся Плаксин. — А от меня осталось, как видишь, не много… Напрасно ты на меня телегу накатал, ох, напрасно!

— Ничего я на тебя не катал! — воскликнул Аюшин.

— Честно?! — Плаксин от удивления даже с бочки спрыгнул. — А за что же меня тогда…

— У Балмасова спроси, — рассмеялся Аюшин. — Я не писал. Ты же знаешь — бесполезно. Ворон ворону глаз не выклюет.

— Выклевал, — с сожалением проговорил Плаксин. — А у этих я — первый человек! — он кивнул в сторону изнывающих на солнцепеке пляжников. — Пока бочку не прикачу, так и будут стоять. Пошли, угощу. — И, опрокинув бочку набок, пиная ее босыми пятками, покатил к тому месту, где уже выстроилась очередь голых мужчин и женщин. Не совсем, конечно, голых, почти.

Поначалу никто не связывал странные события в заводоуправлении с появлением новой уборщицы. Ну пришла тетя Паша и пришла. Определили ей участок работы, оговорили всякие условия, пригрозили слегка, как водится, чтоб не увиливала от обязанностей, не прогуливала, не теряла метлы и швабры. Потом прибавили ей и ту работу, которую она выполнять была вовсе и не обязана, — уборку буфета, двора, еще что-то, но пообещали с отпуском, путевку посулили в летний месяц — в общем договорились.

И приступила тетя Паша к работе.

Надо сказать, что заводоуправление — это только слово большое да значительное. За этим словом стояло небольшое двухэтажное здание с громыхающими дверями на разболтанных петлях. У порога лежала деревянная решетка, сквозь которую должна была проникать грязь, но до появления тети Паши грязь эта никуда не проникала, поскольку решетка была напрочь забита. Завод этот выпускал продукцию самую что ни на есть простую — гвозди, дверные петли, гвоздодеры, лопаты и прочую дребедень. И народец здесь подобрался тоже пошиба не больно высокого. Оно и понятно — для выпуска гвоздодеров не требуются специалисты по электронике, знатоки программного управления, да и роботы сюда еще не добрались. А специалисты высокого класса постепенно ушли на соседние предприятия, где им предложили и зарплату повыше, и премию квартальную, и тринадцатую зарплату, и путевку к морю — вещи вроде бы и не самые главные в жизни, но от которых трудно отказаться, которыми почти невозможно пренебречь.

Однако на заводе этом, называвшемся, если не ошибаюсь, «Красный гвоздь», люди остались, искренне преданные металлопроизводству и традиционному способу обработки металла с помощью ковки, штамповки и прочих приемов, для которых требовалась хорошая кувалда и массивная наковальня. Кроме того, к чести коллектива завода следует отметить, что он заслуженно гордился тем, что его продукция не залеживалась ни в селе, ни в городе.

Так вот тетя Паша. Обычная уборщица, и одета она была в точности так, как ей и подобает, — коричневые чулки, косынка неопределенного цвета, синий халат, который ей выписали на складе. Халат оказался явно великоватым, но тетю Пашу это нисколько не смущало, она заворачивалась в него несколько раз, как в большую синюю простыню, и повязывалась поверх тонким простроченным пояском. Такие халаты выдавались слесарям не то на два года, не то на три. Было тете Паше наверняка больше пятидесяти, лицо ее от постоянного высматривания окурков, конфетных оберток, металлической стружки и прочего мусора приобрело выражение пронзительное и осуждающее. Фигура у нее была тоже слегка сутуловатая, поскольку вряд ли она в своей жизни работала кем-либо кроме уборщицы. В заводоуправлении вряд ли кто мог сказать, какие у тети Паши глаза, да и о чем думать — какие глаза у уборщицы! Главное, чтоб мусор видела.