Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

Где-то глубоко в сознании, настолько глубоко, что он даже не понимал этого, светилась надежда на то, что Лариса вернется и, застав его за столь необычным занятием, спохватится, ужаснется, повиснет на нем, а он с нездешним уже взглядом отрешенно отодвинет ее в сторону. Но Лариса не возвращалась, и Тюльпин без помех заканчивал свое дело.

— Надо же, вороны прокаркали, — бормотал он. — Еще на рассвете, когда день только начинался… Вороны — это плохо, это дурная примета… И собака на лодке тоже дурная примета… И водитель рассказал про своего погибшего дружка…

Вряд ли Тюльпин знал, как поступит в последний момент, какие чувства пересилят, какая мысль окажется решающей, да и будет ли у него время думать в последний момент. А пока, пока он ощущал в пальцах легкую дрожь и с удивлением ловил себя на том, что не в силах остановиться, сбросить непонятное оцепенение. Но понимал — стоит ему все бросить, и снова навалится непереносимая боль в груди. А так вроде не до нее сейчас, вроде есть кое-что поважнее.

— То-то будет шороху, — снова хмыкнул Тюльпин с непонятной мстительностью в голосе. — То-то будет шороху…

Покончив с веревкой, он пошел в лес, долго бродил там, разыскивая подходящую корягу и не торопясь с этим. Найдя в завале вывороченный пень, Тюльпин приволок его к лиственнице и установил как раз под веревкой — с вызывающей белизной светилась она на фоне темных стволов. Взобравшись на пень, с трудом сохраняя равновесие, Тюльпин начал завязывать петлю…

— Что ты делаешь? — услышал он голос Ларисы.

И облегчение, и страшная усталость навалились на него, удержаться на пне ему удалось, только ухватившись за конец веревки. После этого он смог оглянуться.

— А, это ты, — проговорил Тюльпин как мог равнодушнее. — Решила вернуться?

— Я вспомнила… Автобус придет только вечером… Весь день впереди.

— И вся жизнь впереди, — хмыкнул Тюльпин.

— Что ты все-таки делаешь?

— Петлю.

— Зачем? Отвечай, у тебя ведь спрашиваю!

— Надо.

— Вовка! Что ты задумал?!

— Хочу продукты привязать повыше… не тащить же их обратно, Вдруг мы еще когда-нибудь придем на это место… В новом составе. А? Чего не бывает… — Тюльпин обернулся и увидел, что мертвенно-бледная Лариса медленно опускается в траву. — А ты что подумала?

— Да нет, ничего… Я сейчас… Голова что-то закружилась…

— А я уж решил, что ты передумала, что захотела повременить, — бормотал Тюльпин, затягивая очередной узел. — Я уж подумал было, — он еще раз перебросил веревку через ветку, — подумал было, что ты того… Соскучилась. — Он хохотнул, и Лариса содрогнулась от неожиданности — это был не его смех. Каким-то пошловатым он ей показался, чужим. Перед ней был совсем другой человек, не тот, с которым она приехала сюда, который нервно вздрагивал при каждом ее слове, а его болезненная напряженность передавалась и ей. Теперь же, наблюдая за его хозяйственной возней, она и в себе ощутила наступившую пустоту, словно ничего ужасного не произошло и все колебания, сомнения, которые мучили ее последние месяцы, оказывается, и гроша ломаного не стоили.

— Жена найдет себе другого, — пропел Тюльпин вполголоса, — а мать сыночка никогда… Жена найдет себе дру-у-угого, а мать…

— Тебе помочь? — спросила Лариса, чтобы оборвать пение.

— Помоги, — охотно ответил он. — Неси рюкзак, там еще что-то осталось… Хотя если мы останемся здесь до вечера, то и привязывать нечего… А?

— Может быть.

— У тебя как с аппетитом? — поинтересовался Тюльпин. И этот его вопрос прозвучал спокойно и равнодушно. Ничего в нем не было, кроме предложения поесть.

Лариса поняла, что он отшатнулся от нее. И тот человек, который носится в лодке по реке, окажись здесь, был бы ему куда ближе. С Тюльпиным они уже чужие. И как между чужими людьми, между ними еще могло быть все, что угодно, кто знает, может быть, вместе они проведут не только остаток дня, но и остаток жизни, но ничто уже не будет трогать их слишком уж, до саднящей боли в груди.

И Тюльпин прислушивался к себе. И чувствовал — отпустило. Что-то в нем перегорело. «Отчего бы?» — подумал он. И долго не мог поймать мысль, принесшую ему облегчение. Но неожиданно она пришла сама, четкая и ясная. «Если она, зная, в каком я состоянии, в каком я идиотском, больном и беспомощном состоянии, все-таки решила уйти, и не к кому-то, кто ждет ее и весь исстрадался, а просто уйти, поскольку скучно стало… Тот ли она человек, за которого я принимал ее…»

— Скажи, а ты… — Лариса замялась, подыскивая слова. — Ты с самого начала… ну, когда возился с этой веревкой… с самого начала хотел привязать именно продукты?

— Конечно, — хмыкнул Тюльпин и по-новому, как она никогда не видела, передернул плечами. — А что же еще?

Не ответив, Лариса отошла к реке. Тюльпин понимающе посмотрел ей вслед — за последний час у него появился какой-то понимающий, оценивающий прищур в глазах. Что делать, подпорченный ум всегда проницательнее и жестче судит о людских поступках. А дошло до Тюльпина то, что Ларисе было бы куда приятнее, если бы речь шла не только о консервах, а то и вовсе не о консервах. Но Тюльпин и самому себе не мог бы сейчас сказать наверняка, чего больше было в его затее — искреннего отчаяния или практичной предусмотрительности. «По-разному могло получиться, — подумал он с шалой улыбкой. — По-разному…»

Катер бурлил воду и медленно-медленно приближался к причалу. А едва коснулся ободранным бортом деревянной балки, Горбунов, оттолкнувшись, грузно спрыгнул вниз. Доски причала прогнулись под ним, на секунду из них вынырнули шляпки гвоздей и тут же скрылись. Горбунов долго смотрел, как отходит катер, а убедившись, что все в порядке, свел руки за спину и размеренно зашагал к поселку.

Уже выходя из порта, он остановился на деревянном мосту, закурил и стал смотреть в быструю и мутную осеннюю реку. Где-то в сопках прошли дожди, и по реке плыли корни, сучья, листья. Сморщив тяжелый лоб, Горбунов наблюдал, как все это выносилось в море, рассеивалось и постепенно исчезало из виду. Море было серым и спокойным. Только тучи у горизонта и ветер, пока еще солнечный ветер, вызывали тревожное беспокойство.

Не докурив, Горбунов положил сигарету на палец и щелчком бросил ее в воду. Описав дугу, она мелькнула на волне и скрылась. А потом, уже не видя ни речки, ни сигареты, он все смотрел в это место, пока кто-то не окликнул его.

— Привет, шкипер! — услышал он за спиной.

— Привет, — ответил Горбунов, хмуро глянув из-под бровей в спину уходящему.

Стояла теплая сухая осень, и сопки вокруг поселка покрылись разноцветными пятнами. Каждое дерево умирало по-своему, выбрасывая напоследок краски, которые таились в нем все лето. Горбунов шел, не отрывая взгляда от серого деревянного тротуара, и отставшие доски под его ногами шлепали с каким-то неприятным, раздражающим звуком.