Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

До сих пор у меня от той ночи осталось ощущение немного сумасшедшее. Дурманящий запах акаций, луна, вызывающе зависшая над рекой, набегающие на гранитные ступени волны, залитый огнями пароход, пересекающий лунную дорожку, музыка с палубы, сдвоенные контуры влюбленных на теплых камнях набережной… И мой лучший друг, величественно вышагивающий вокруг облюбованного пятачка. Он прикидывал высоту постамента, советовался, где бы раздобыть цельный блок, сомневался, выбрать ли ему бронзовый вариант или остановиться на гранитном? И я куда деваться включился в этот разговор, с самым серьезным видом начал убеждать, что бронза все-таки лучше, поскольку долговечнее, не разобьется при перевозках, ссылался на бюсты, сохранившиеся со времен Римской империи, доказывал возможность уличных беспорядков, когда памятники, особенно мраморные, гранитные, страдают в первую очередь. Фантастическая ночь требовала иного взгляда на вещи, который должен был находиться в стороне от здравого смысла.

К полуночи мы составили неплохой проект памятника, который наверняка украсил бы наш не больно-то украшенный город. Кто знает, может быть, вскорости я бы и забыл об этом случае, но примерно через год, в такой же лунный вечер, мой лучший друг ввалился ко мне совершенно убитый горем, пьяный и несчастный.

— Пошли, — сказал он, и его горло неестественно дернулось.

Мы вышли на набережную и зашагали в том же, привычном для нас, направлении. Он шел явно быстрее, чем того требовал вечер, куда-то торопился, тащил меня вперед, и я вынужден был устремиться вслед за ним.

— Смотри, — сказал он, протянув руку вперед. — Видишь?

На том самом пятачке, где мы год назад собирались установить гранитный постамент, стоял гранитный постамент. И на нем красовалась чья-то чужая, но тоже величественная и непогрешимая физиономия. Мой друг долго смотрел в ночь, и на лице его, лице воина и мыслителя, мелькали отсветы проносящихся машин, а на лбу, который за год сделался еще больше, лежала луна, вернее, ее отражение. Второго блика, от фонаря, не было — за прошедший год он перегорел.

В тот же вечер мы подобрали еще одно приличное местечко, правда, уже не на набережной, а в сквере, недалеко от большого круглого бассейна, под громадными старыми липами. Здесь тоже было неплохо, и мой лучший друг, исполненный в бронзе, чувствовал бы себя под липами совсем неплохо. Приходя вечером в театр, люди гуляли бы вокруг него, вчитывались бы в значительные и скорбные слова, высеченные на граните, трепетно замолкали бы, потрясенные величием этого человека и его непогрешимостью. Нет, не буду рассказывать о том, что он перенес, когда через полгода на этом самом месте соорудили общественный туалет и установили фонари, на матовых плафонах которых написали черной краской две буквы — «М» и «Ж». Фонари вскорости разбили, как это обычно и бывает, но люди уже успели привыкнуть к расположению туалета и безошибочно определяли, куда, в какую дверь им надо входить.

«Желаю тебе быть вечно молодым, дерзким и победоносным!» — мелькнули слова, и я уже готов был написать их на открытке, но опять что-то остановило меня. Хотелось найти пожелание не просто искреннее, а нежное — все-таки Новый год, еще один кусок жизни отрезан, опять не хватило немного сил, чтобы дотянуться до счастья. Хотелось вызвать в далекой душе какой-то отголосок, воспоминание, желание поднять тост за наше общее здоровье, нашу неувядаемость, черт побери!

А мой друг любил поднимать тосты, он охотно, даже увлеченно произносил тосты за дружбу, да что там тосты, целые речи посвящал дружбе, верности, мужской преданности. Это были времена, когда сухое вино продавали в разлив, когда у нас находилось время и силы для вечерних встреч. В таком вот общении нам виделся высокий смысл бытия.

Вот мы идем по набережной.

Тихие осенние листья надламываются и, кружась, опускаются на асфальт. Река кажется смирившейся с неизбежностью зимы, небо над нами такого ослепительно синего цвета, какой бывает только осенью. Мы говорим о жизни, о наших будущих победах и свершениях, о наших врагах, подлых, низких и грязных, которые, конечно же, не остановятся ни перед чем. Говорим о друзьях, которых все меньше, но зато они все вернее и надежнее.

К тому времени вслед за Олежкой и Женькой ушел Володя, и Лешка замкнулся, перестали увлекать их наши беседы, встречи, тосты.

Так вот, идем мы по набережной. Солнце зашло за крыши города, похолодало, и мой лучший друг, свернув, решительно зашагал в одну из прилегающих улочек. Надо же, что делает с нами сволочная память! До сих пор у меня были едва ли не самые светлые воспоминания об этом вечере, когда мы, оставшись вдвоем из целой толпы друзей, подняли тост за верную дружбу и вечную преданность. А выпив, снова вышли к набережной и бродили, наслаждаясь видом скользящих в ночи теплоходов, залитых светом и музыкой, и жизнь перед нами простиралась бесконечно и зовуще…

А сейчас, глядя на босого старика в золоченом тряпье, на мерцающее сияние, заливающее его вместе с рыбкой, я вспомнил Золотые пески Болгарии, которых никогда не видел, я только читал о них — на этикетке болгарского коньяка «Плиска». В тот вечер мы набрели на освещенный изнутри маленький киоск, и мой лучший друг попросил налить ему полстакана «Плиски». Взяв стакан, он задумчиво посмотрел на коньяк сквозь тонкое стекло. Освещенное золотистым бликом, его лицо дрогнуло и стало как никогда значительным. Медленно, без суеты и спешки он выпил все до последней капли, не забыв, естественно, сказать, что пьет за нашу дружбу, за мужскую солидарность, за то, чтобы через десятилетия… ну, и так далее. А потом, отставив стакан в сторону, на стеклянную полку киоска, сказал:

— Это… Теперь пойдем вон к той бочке, и ты выпьешь сухого вина за нашу дружбу… Уж поскольку на коньяк у тебя денег нет.

И мы пошли. За двадцать копеек я взял стакан сухого белого вина, и мой лучший друг, который к тому времени уже ощутил жар коньяка внутри себя, произнес небольшую речь, закончив ее прекрасным тостом, который грел меня до сегодняшнего дня, благодаря которому я и оказался за письменным столом перед этой позолоченной открыткой.

Да! А ведь он шарил в моем столе!

Да-да-да… то было.

Он пришел как-то вечером, привычно пожаловался на жизненные невзгоды, мимоходом сказал, что, как и прежде, верен своим идеалам и ни за что не согласится продаться, если вдруг кто-то решит его купить. Я согласно кивнул: дескать, очень хорошо тебя понимаю, продаваться действительно нельзя, и вышел на кухню пошарить в холодильнике — нет ли там чего выпить, не найдется ли чем закусить. К счастью, нашлось и то и другое. Но когда я, расставив на подносе бутылки, рюмки и закуски, вернулся в комнату, то увидел, что лучший друг внимательно изучает содержимое моего письменного стола. Заметив меня в дверях, он спокойно один за другим задвинул ящики, отряхнул руки от моих тайн и сокровенностей и придвинулся вместе со стулом к маленькому столику, чтобы отдать должное выпивке и закуске.