Виктор Пронин - Как много в этом звуке…

Самое, может быть, озадачивающее во всем этом было то, что Витя работал слесарем-сантехником и его возможности никак не соответствовали обещанию снять руководителя, у которого в подчинении десятки столовых, кафе и ресторанов, у которого в друзьях самые уважаемые и влиятельные люди города, у которого молодость, здоровье набирающего силу начальника, которого не сегодня завтра заберут в управление, а то и в министерство…

Однако, бросая столь рискованные слова в лицо уважаемому человеку, Витя четко сознавал, что делал, понимал он и то, что жизнь его этой дождливой ночью обрела смысл зловещий и мстительный. Не смог бы он вот так бродить под дождем, предаваться печали и дерзко размышлять, если бы смолчал, стерпел и оставил бы в своей душе беспомощность и смиренность. В детстве он сражался со Змеем Горынычем, потом пошли татары, потом ему во что бы то ни стало потребовалось подбить дюжину немецких танков, и он множество раз засыпал, видя уже затуманенным сознанием горящие машины с черными крестами на башнях — они пылали во дворе его избы, у школы, в которой он учился, возле дома, где жила одна красивая девочка. Витя засыпал, убедившись, что ни один чернокрестный танк не ушел, что коптящее пламя охватило даже тот, который, развернувшись на полном ходу, устремился в ближайший лес, что и его настигла пуля, граната, огнемет, ракета Вити — они менялись с развитием военной техники и его представлениями о том, как следует поражать танки.

Когда дело пошло к пятидесяти и ни одного танка в своей жизни он так и не подбил, не поджег, не уничтожил вместе с экипажем, не удалось спасти Вите и город Козельск от татарского нашествия, его желание сразиться и победить не исчезло, не растворилось в годах и заботах, наоборот, оно укрепилось, поскольку понимал Витя, что лет ему оставалось все меньше и возможности утвердить справедливость убывают прямо на глазах. И теперь еще, засыпая, он видел тяжелые машины с разорванными гусеницами, заклиненными стволами, устроившись среди бревен козельской крепости, он все еще стрелял из трехлинейки, снимая одного за другим Батыя, Чингисхана, Мамая — всех, кто попадал в оптический прицел его безотказной винтовки. Но произошли и перемены. Все чаще Витя вступал в бесстрашные схватки в кабинетах всевозможных начальников, его голос гремел с экрана телевизора, взывая к самоотверженности, тысячные толпы внимали ему, а он, стоя на высоком балконе, в белой рубашке с распахнутым воротом, вдохновенный и прекрасный в своей борьбе, подняв руки над головой, сжав их в один сдвоенный кулак, приветствовал народ…

Если бы знал Матафонов, какие видения посещают его соседа, он бы не вел себя столь самоуверенно и дерзко. Как ему, обласканному судьбой и начальством, как ему задуматься о превратностях жизни человеческой, о непредсказуемости событий, которые подчиняются законам непознанным, неоткрытым, таинственным? В своих ночных раздумьях Витя не взлетал столь высоко, но он ясно понял, что если проглотит обиду, то никогда уже не сможет со святым чувством возмездия ловить на прицельной планке косорылую голову Батыя в мохнатой шапке, не посмеет высунуться из окопа с гранатометом, никогда не решится выйти на залитый солнцем балкон и этим отблагодарить народные массы за любовь и преданность…

Для начала он решил поговорить с грузчиком Васькой. Витя нашел его на задворках столовой среди ящиков, пустых банок и прочих отходов производства. Он частенько захаживал сюда за Ниной к концу рабочего дня.

— Есть разговор, — сказал он.

— А для разговора все есть? — спросил Васька — беззубый, небритый, вечно похохатывающий не то над собой, не то над остальным человечеством.

— Все есть, — заверил Витя. Он был готов к такому началу и не ожидал другого. Они расположились в углу двора на ящиках, чтобы раскрытые железные ворота закрывали их от посторонних глаз. Витя вынул из потрепанного портфеля кусок колбасы, хлеб, два стаканчика, поставил на ящик чекушку. Васька-шалопут все похохатывал, поглядывал по сторонам, ерзал и сплевывал, но, увидев разлитую в стаканчики водку, сразу посерьезнел, будто в церковь вошел, лицо его сделалось благостным и даже вроде одухотворенным. Выпив, с минуту молчал, на лице его была скорбь и печаль. Потом как-то неожиданно повеселел, понюхал корочку хлеба, пожевал ее, от колбасы отказался.

— Продал я твою бабу, — неожиданно ясно и трезво сказал Васька. — Продал. И недорого взял. Ты же об этом хотел поговорить? Понимаешь, Витек, вызвал меня Матафонов, и я… Я не посмел отказаться. Струсил. Подло это, конечно, с моей стороны, но некуда было деваться, Витек. Некуда. Понимаешь? Есть у него чем меня прижать, держит он меня на крючке, для таких дел и держит… Кое-где я здорово прокололся… Да и сейчас каждый день прокалываюсь. — Васька кивнул на стаканчики.

— А Нина, выходит, плохо к тебе относилась?

— Кто так говорит? — обиделся Васька, начав пьянеть. — Твою бабу я люблю, душа-человек. А куда деваться? Сделаешь? — спрашивает, а сам мою папочку листает, листочки в ней всякие рассматривает, вчитывается… Сделаю, говорю. Привез я твоей Нине эту рыбу в пакетах, мне ее уж подготовили по полтора килограмма, а по бумажкам получалось, что в пакете два кило… Усек?

Витя, не торопясь, достал из портфеля бумагу, ручку, подложил подвернувшуюся дощечку и протянул все это Ваське. Тот решительно взял ручку, проверил, пишет ли она, свел брови вроде бы в задумчивости и наконец взглянул на Витю в полнейшей беспомощности.

— А чего писать-то?

— Пиши так… Я, такой-то и такой-то, настоящим подтверждаю, что по настоянию товарища Матафонова принял участие в провокации. Суть провокации заключалась в том, чтобы наказать нашу буфетчицу Нину Емельянову…

— Нет. — Васька отодвинул бумагу. — Сейчас не смогу. Ничего не соображаю. Я лучше устно, какой из меня писака. — Васька безнадежно махнул рукой. — Вот сказать — пожалуйста. Кому угодно.

Но когда на следующий день Витя с несколькими столовскими работницами подошел к Ваське, чтобы тот повторил свой рассказ, с тем произошла странная перемена.

— Гражданин! — закричал он по-бабьи тонко и истерично. — Вы что себе позволяете?! Вы что наговариваете?! Знаете, что за это бывает? Статья! Я вас знать не знаю и знать не хочу! Оставьте меня в покое! — Васька, похоже, боялся остановиться. — Хотите, чтобы я милицию позвал?

— Зачем же, я и сам могу позвать, — сказал Витя.

— Ах так, вы еще и с угрозами?! — не то возмутился, не то испугался Васька. — Прошу покинуть помещение! Здесь запрещено посторонним!

Витя горестно вздохнул, развел руками, извиняясь перед судомойками, которых привел к Ваське, и пошел прочь.

Разговор в управлении, куда Вите удалось попасть через три недели, был еще короче. Начальник торопился, сгребал в кучу какие-то бумаги с таблицами и графиками, они у него рассыпались, падали на пол, начальник злился и смотрел на Витю раздраженно, будто тот застал его за чем-то неприличным.