Сидони-Габриель Колетт - Ранние всходы

Но его желание не подкрепилось гипнотической верой, так как Венка ступала рядом с ним холодная и тихая, словно ее большая любовь ушла от нее и словно она не замечала тревоги своего спутника. А Фил уже чувствовал приближение часа и страдал от горячечной дрожи, которая била его на следующий день после того, как он, покрытый царапинами, ощутил в своей раненой руке жжение от нахлынувшей на него волны.

Он остановился, вытер лоб.

— Я задыхаюсь. Мне что-то неважно, Венка.

— Действительно неважно, — как эхо откликнулась она.

Ему показалось, что настало перемирие, и он взволнованно сказал, прижав руку к груди:

— Какая ты славная! Милая!..

— Нет, — прервала его голос Венка, — я вовсе не милая.

По-детски произнесенная фраза оставила надежду Филиппу, он схватил свою подругу за обнаженную кисть руки.

— Я знаю, ты сердишься, что я сегодня плакал, как женщина…

— Нет, не как женщина…

В темноте было не видно, как он покраснел, он попытался объяснить ей:

— Понимаешь, этот угорь, которого ты мучила в его укрытии… Кровь этого животного на крюке… У меня вдруг защемило сердце…

— А! Действительно сердце… защемило…

По звуку ее голоса Филипп понял, что она догадывается, — он испугался, у него перехватило дыхание. «Она все знает». Он ждал разоблачающего рассказа, рыдания, упреков. Но Венка молчала, и спустя довольно долгое время, словно после затишья, которое следует за грозой, он рискнул робко спросить:

— И этой слабости достаточно для того, чтобы ты перестала меня любить?

Венка повернула к нему лицо, туманным пятном светившееся в темноте, обрамленное прямыми прядями ее волос.

— Ах, Фил! Я тебя всегда люблю. К несчастью, тут ничего не меняется.

Сердце у него подпрыгнуло, казалось, оно стучит в горле.

— Да? Значит, ты прощаешь мне, что я был таким ребенком, таким смешным?

Она с секунду колебалась.

— Конечно. Я прощу тебя, Фил. Но это тоже ничего не меняет.

— В чем?

— В нас, Фил.

Она говорила мягко-загадочно, и он не осмелился расспрашивать ее дальше и не осмелился поверить в эту мягкость. Венка, без сомнения, последовала за ним по извилистому пути его раздумий, ибо она сказала внезапно:

— Ты помнишь сцены, которые ты мне закатывал и я тебе тоже — с тех пор прошло всего три недели, — из-за того, что у нас не хватит терпения ждать четыре-пять лет, чтобы мы могли пожениться?.. Бедный мой Фил, мне кажется, сегодня я была бы рада вернуться назад и опять стать ребенком.

Он ждал, чтобы она объяснила, остановилась на этом скользком, этом ненавистном «сегодня», маячившем перед ним в чистой, голубой августовской ночи. Но Венка уже научилась вооружаться молчанием. Однако он настаивал:

— Ну, так ты на меня не сердишься? Завтра мы будем… мы будем Венка и Фил, как всегда? Навсегда?

— Навсегда, если ты так хочешь… Слушай, Фил, давай вернемся. Свежо.

Она не повторила за ним «как всегда». Но он удовольствовался этой неполной клятвой и пожатием холодной маленькой руки, задержавшейся на минуту в его. В это время послышалось позвякивание раскручивавшейся цепи и пустого ведра на закраине колодца, скрежет в открытом окне передвигаемых вдоль металлического прута колец, на которых держались занавески, и эти привычные последние шумы уходящего дня знаменовали для Филиппа наступление того часа, которого он выждал накануне, чтобы открыть дверь виллы и незаметно скрыться… Да! Приглушенный красный свет в незнакомой комнате… Да! Черное счастье, постепенное умирание, жизнь, которую возвращают медленные взмахи крыла…

Он словно бы ожидал со вчерашнего дня чего-то вроде оправдания со стороны Венка, двойного оправдания, которое она даровала ему с такой ясностью в голосе, с такой сдержанностью в словах, и он внезапно оценил, как истинный мужчина, значение дара, который преподнесла ему наделенная властью прекрасная фея.

— День вашего отъезда в Париж уже назначен? — спросила мадам Даллерей.

— Мы должны вернуться двадцать пятого сентября, — ответил Филипп. — Иногда в зависимости от того, на какой день приходится воскресенье, мы выезжаем двадцать третьего или двадцать четвертого, иногда и двадцать шестого. В общем, плюс-минус два дня.

— А… Одним словом, вы уезжаете через две недели. Через две недели в этот самый час…

Филипп отвел глаза от моря, спокойного и белого возле песчаного берега, а вдали под низкими облаками цвета спинки тунца, и удивленно повернулся к мадам Даллерей. Она была закутана в белую, свободно ниспадающую ткань, наподобие женщин Таити, гладко причесана, напудрена телесного цвета пудрой и важно курила, ничто в ней не говорило о том, что этот молодой человек, сидящий неподалеку от нее, красивый и темноволосый, как и она сама, был ей вовсе не младшим братом, а представлял собой нечто совсем иное.

— Итак, через две недели в этот самый час вы будете… где?

— Я буду в лесу, на озере. Или на теннисе в Булони с… с моими друзьями.

У него с губ едва не сорвалось имя Венка, и он покраснел, а мадам Даллерей улыбнулась своей мужской улыбкой, что придавало ей сходство с красивым мальчиком. Филипп, желая скрыть от нее свое лицо, на котором появилось злое выражение, словно то был маленький рассерженный бог, отвернулся к морю. Твердая бархатистая рука легла на его руку. Он продолжал смотреть на тусклое море, однако его разомкнувшийся рот искривился в какой-то блаженной агонии, которая отразилась в черных глазах, вспыхнувших белым пламенем, тотчас потухшим между ресницами…

— Не надо грустить, — тихо сказала мадам Даллерей.

— Я не грущу, — живо произнес Филипп. — Вам трудно понять…

Она наклонила голову с блестящими волосами.

— Да, конечно, мне трудно понять. Некоторые вещи.

— О…

Филипп благоговейно и недоверчиво взглянул на женщину, освобождавшую его от необходимости делиться опасной тайной. Раздавался ли еще в маленьких покрасневших ушках тихий, приглушенный крик, походивший на крик человека, которому перерезают горло? Эти руки со множеством чуть выступающих мышц унесли его, легкого, задыхающегося, от этого мира в другой мир; этот рот, такой скупой на слова, наклонялся над ним, чтобы передать его рту одно всемогущее слово и чтобы едва различимо нашептывать напев, который, словно слабое эхо, вырывался из глубины, где жизнь — это страшная конвульсия… Она знала все…

— Некоторые вещи… — повторила она, как если бы молчание Филиппа означало, что он ищет ответа. — Но вы не любите, когда я задаю вам вопросы. Я иногда бываю нескромной…

«Как молния, да, именно, — подумал Филипп, — как зигзаг молнии во время грозы — ясный день вынужден отдавать ей то, что он прячет в тени…»

— Я хотела бы только знать, с радостью ли вы меня покидаете.