Гюнтер Герлих - Озарение

Теперь я остался наедине с раненым. У него был автомат на коленях, у меня — спрятанный в картошке пистолет. Случись контратака, я мог бы его прикончить. Да, так я думал. В полутьме я плохо различал лицо раненого. Я ему, пожалуй, был лучше виден — на мое лицо падал свет из окна.

Вдруг я обессилел. Сказались, видимо, потеря крови, напряжение, боязнь смерти. Я должен был превозмочь это. Только не выказывать слабости!

Тут я услышал голос раненого:

— Ты же еще совсем мальчишка. Сколько тебе, собственно?

Он сказал это вполне естественно, на моем родном языке. Судя по произношению, этот человек мог быть из нашего города. И я забыл про слабость. Я теперь знал, что этот человек — немец. Один из тех, что предали нас, были у врага, лежали за громкоговорителями и призывали нас к предательству. Этот немец был в русской форме.

Эх, если бы только пуля из пулемета Майергофа попала чуть точней! Да, так я думал в тот момент— Так сколько тебе лет? Отвечай.

— Так точно! Семнадцать, — сказал я.

— Ты из этого города?

— Так точно!

— Что ты все время твердишь «так точно»?

— Вы меня допрашиваете. Я пленный.

— Верно, ты пленный. Должен радоваться. Вполне мог бы лежать, как вон тот унтер. Шлепнули б тебя, так сказать, под занавес.

Раненый закашлялся, прижал руки к груди.

— Ты рад, что война идет к концу?

Я не отвечал, но подумал, что война ведь и в самом деле идет к концу. Я еще никогда не думал о конце. Все же за пределами нашего подвала война пока не кончалась, пальба стала еще неистовей.

Раненый смотрел на окно, и потому лицо его, напряженное и хмурое, было мне видно отчетливей. Я осторожно пошарил под картошкой, нащупал шершавую рукоятку.

Раненый сказал:

— Скоро всему конец. Больше это не может продолжаться. Но они стреляют и стреляют. Что только этот Гитлер с вами сделал! Эй, ты, почему вы ведете себя как сумасшедшие?

Мой страх исчез, и я спросил:

— А вы почему у русских? Вы же немец.

— Я всегда был с ними. Сердцем и умом. Только тебе этого не понять. Но скоро поймешь и ты. Я воюю за справедливость, а ты — против нее. Кто твой отец?

Я ответил с болью:

— Его уже нет. Погиб.

— Кем он был до войны?

— Слесарем.

— В этом городе?

— Да.

— Где он работал?

— На заводе Лемке.

Некоторое время он молчал. Затем сказал:

— Я тоже работал у Лемке. Давно уже. Они меня арестовали. Долгие годы держали в тюрьме. Я тоже слесарил. И опять хочу быть слесарем. Скоро буду.

Помнится, я поднялся, несмотря на боль. Мне казалось таким невероятным то, что этот в русской форме работал у Лемке! Значит, ой проходил через те же ворота, что и мой отец. И город он, должно быть, знал так же хорошо, как я. Стало быть, он здесь ориентируется, он ведет русских. Все же он кое-что, наверно, забыл — ведь он так давно здесь не был.

— Куда тебя стукнуло? — спросил раненый.

— В бедро.

— Сквозное?

— Не знаю. Понятия не имею.

— Болит?

— Да, да, — ответил я. Меня вдруг обуял страх, панический страх. — Я могу здесь загнуться! От потери крови! От столбняка! — кричал я.

— Спокойно, — сказал тот у стены. — Успокойся. Они скоро придут за нами. Пока еще слишком жарко. Но они про нас не забудут. Андрей меня не забудет.

«А меня твой Андрей забудет, — подумал я. — Или прикончит. Я враг».

Снова нащупал я пистолет. Раненый больше не направлял ствол своего автомата прямо на меня — он закурил сигарету, сделал несколько затяжек, и на него напал кашель. Он корчился от боли.

— Вам же нельзя курить, с вашим ранением, — сказал я.

Он бросил сигарету, глянул на меня.

— Ты, конечно, прав. Но мне уже ничто не поможет, — произнес он с трудом.

А я подумал: что мне за дело до него? Пускай себе. Скапутится от своей сигареты или захлебнется кровью, если у него прострелено легкое.

Вдруг я почувствовал озноб — меня бросало то в жар, то в холод. К тому же прибавился страх умереть в этой дыре, ибо снаружи все еще шла дикая пальба.

Раненый спросил:

— Ты когда-нибудь задумывался над тем, как оно будет, когда перестанут стрелять? Конечно, тебе необходимо выбраться отсюда. Дома тебе надо быть.

Я молчал, сжимая в руке пистолет.

Раненый поднялся, нагнулся вперед.

— Ты же дрожишь. Черт возьми, когда они перестанут сопротивляться! Нас бы давно уже тут не было, лежали б себе на белых госпитальных койках. На, выпей!

Он с трудом подполз ближе, протянул мне флягу. Я жадно пил горький чай.

— А вот еще, — сказал раненый.

Впервые в жизни я выпил водки. Слезы потекли из глаз, но почувствовал я себя лучше.

Теперь он сидел на корточках передо мной, тяжело дышал. Лицо его было совсем близко. Он показался мне старым. А может, усталость и щетина так состарили его?

Мне кажется, он улыбался. Автомат остался у стены, теперь ему не дотянуться.

— Что же вы будете делать, когда все это кончится? — спросил я и удивился себе. Пальцы мои еще касались пистолета. Оставалось только поднять его и выстрелить.

— Когда я все преодолею, — медленно произнес немец в русской форме, — мне работы хватит. Нам надо начинать все с самого начала. Это будет довольно трудно. Ты же видишь, что творится. Полная разруха! А начинать придется с такими, как ты. Это, пожалуй, будет трудней всего. Но вы очень молоды, это обнадеживает. Вот так-то.

Я слушал и думал: что если я сейчас выстрелю? Тогда конец его мечтам.

Он посмотрел на меня и сказал:

— У меня тоже есть сын, ровесник тебе.

— Где же он? — удивился я.

— Не знаю, — глухо ответил он. — Наверно, тоже торчит в какой-нибудь дыре. А может, его уже и в живых нет.

Затем он вдруг закричал:

— Вам все еще мало?

Опять приступ слабости. Теперь мне его не побороть.

Я услышал голос раненого:

— Парень, ты вроде бы валишься. Глотни-ка! У меня еще таблетка есть…

Я видел кроваво-красную звезду на его шапке. В измятую кружку он налил до краев чаю, положил туда таблетку. Нагнулся ко мне. Я выпил.

Потом я сказал:

— У меня еще есть пистолет. Здесь, в картошке. — Я указал место рядом с собой, на расстоянии вытянутой руки.

Он посмотрел на меня. Не спеша порылся в картошке, достал пистолет, осмотрел его, затем выбросил магазин и швырнул пистолет туда, где лежал труп Майергофа.

Он смотрел на меня, я смотрел на него.

Потом он отполз обратно к стене, опять уселся, как вначале, положив автомат на колени.

Я лежал спокойно, не избегал его взгляда. Шум боя, доносившийся снаружи, затихал.

Спустя некоторое время раненый сказал:

— Знаешь, если все пойдет хорошо, из тебя еще может что-то получиться. Конечно, из тебя еще может что-то получиться.

Тогда я не мог себе представить, что из меня может получиться, у меня не было никакой отправной точки. Но его слова, этого немца в русской форме, пошли мне на пользу. Я их никогда не забывал.