Маргарита Оду - Мари-Клэръ

Когда она подошла ко мнѣ, я взглянула на нее съ ужасомъ.

— Ты не спишь? — сказала она тихо.

Затѣмъ она продолжала свои поиски. Она прошла до конца спальни, открыла и закрыла дверь, но едва она улеглась и затушила лампу, какъ стукнула щеколда, какъ будто бы кто то отворялъ дверь.

Нянька Эсфирь снова зажгла лампу и сказала:

— Ну, ужъ это слишкомъ; не кошка же въ самомъ дѣлѣ сама открываетъ дверь.

Мнѣ казалось, что ей страшно; я слышала, какъ она ворочалась на своей постели и вдругъ начала кричать:

— Боже мой, Боже мой!

Исмери спросила ее, что съ ней. Она разсказала намъ, что чья то рука открыла кошкѣ дверь и что чье то дыханіе коснулось ея лица.

Въ полу-мракѣ видно было, что дверь полуоткрыта. Я очень испугалась. Я думала, что это дьяволъ пришелъ за мой. Долго ничего не было слышно. Нянька Эсфирь спросила, не пойдетъ ли кто-нибудь затушить лампу, которая, однако, была очень недалеко отъ ея постели. Никто не отозвался. Тогда она позвала меня.

— Ты такая умница, тебя вѣдь и мертвецы не тронутъ, говорила она мнѣ, когда я вставала.

Она смолкла, какъ только я потушила лампу; тотчасъ же я увидѣла тысячи свѣтлыхъ точекъ и почувствала большой холодъ на щекахъ. Подъ кроватями мнѣ чудились зеленые драконы съ пылающими пастями. Я чувствовала ихъ когти на своихъ ногахъ, и какія то искры прыгали вокругъ моей головы. Я почувствовала страшную усталость; добравшись до постели, я твердо была увѣрена, что у меня уже нѣтъ ногъ. Когда же я отважилась убѣдиться въ этомъ, я нашла ихъ совершенно холодными, и я заснула, держа ихъ въ рукахъ.

Утромъ нянька Эсфирь нашла кошку на одной изъ постелей около двери.

Ночью она окотилась…

О происшествіи было доложено сестрѣ Мари-Любови. Она отвѣтила, что, несомнѣнно, кошка открыла дверь, вскочивъ на щеколду. Но дѣло осталось не вполнѣ выясненнымъ, и меленькія долго еще говорили о немъ вполголоса.

На слѣдующей недѣлѣ всѣхъ восьмилѣтнихъ перевели въ спальню старшихъ.

Мнѣ дали кровать у окна, какъ разъ около комнаты сестры Мари-Любови.

Мари Рено и Исмери оказались моими сосѣдками. Часто, когда мы уже были въ постели, сестра Мари-Любовь садилась у моего окна, брала мою руку и, смотря въ окно, нѣжно поглаживала ее. Какъ-то ночью случился по близости большой пожаръ. Въ спальнѣ стало совсѣмъ свѣтло. Мари-Любовь открыла настежь окно и стала будить меня, говоря:

— Вставай, посмотри на пожаръ!

Она взяла меня на руки и, проводя рукой по моему лицу, чтобы разогнать сонъ, повторяла:

— Посмотри, видишь, какъ красиво!

Мнѣ такъ хотѣлось спать, что голова падала ей на плечо. Она съ досадой шлепнула меня, говоря, что я глупышка. Тогда я, наконецъ, проснулась и принялась плакать. Крѣпко прижавъ къ себѣ, она сѣла и стала убаюкивать меня, а сама не переставала смотрѣть въ окно. Ея лицо казалось совсѣмъ прозрачнымъ, а въ глазахъ отражалось зарево.

Исмери была бы очень рада, если бы сестра Мари-Любовь никогда не подходила къ окну и не мѣшала ей болтать. У ней всегда было что-нибудь на языкѣ, а голосъ ея былъ такой громкій, что былъ слышенъ на другомъ концѣ спальни.

— Исмери все еще болтаетъ, — замѣчала сестра Мари-Любовь.

— Сестра Мари-Любовь все еще ворчитъ, — отвѣчала Исмери.

Меня смущала ея дерзость. Мнѣ казалось, что сестра Мари-Любовь дѣлаетъ видъ, что не слышитъ.

Какъ-то разъ она ей сказала однако:

— Не смѣйте возражать мнѣ, жалкая карлица.

— Гнуфъ, — крикнула ей Исмери.

Это слово было въ ходу у насъ и значило: „На-ка выкуси! стану я еще слушать тебя!“

Сестра Мари-Любовь схватила плетку. Я вся задрожала отъ страха за несчастную Исмери, но она уткнулась лицомъ въ кровать и, дрыгая ногами, извиваясь, неистово завопила. Сестра Мари-Любовь съ отвращеніемъ оттолкнула ее ногой, швырнула плетку и крикнула:

— Противная тварь!

Она никогда больше не обращала на нее вниманія и пропускала мимо ушей ея дерзости, но строго запретила намъ таскать ее на спинѣ, что не мѣшало, однако, Исмери взбираться на меня, подобно обезьянѣ. У меня не хватало смѣлости оттолкнуть ее, и, наклонясь немного, я позволяла ей усаживаться на спинѣ.

Это случалось чаще всего тогда, когда мы поднимались въ спальню. Ей было очень трудно шагать по ступенькамъ, и, смѣясь, она сама говорила, что взбирается на лѣстницу, какъ цыпленокъ.

Сестра Мари-Любовь шла впереди, я же всегда старалась отставать; но иногда она вдругъ оборачивалась, и тогда Исмери съ удивительной быстротой и ловкостью скатывалась съ меня.

Въ такія минуты мнѣ всегда было немного неловко передъ сестрой Мари-Любовью, а Исмери неизмѣнно говорила:

— Видишь, какая ты глупая: опять попалась.

Она никогда не могла взобраться на Мари Рено, та всегда ее отталкивала, говоря, что она портитъ и пачкаетъ намъ платья.

Если Исмери была болтлива, то Мари-Рено, наоборотъ, совсѣмъ неразговорчива.

Каждое утро она помогала мнѣ убирать постель; старательно проводила руками по простынямъ, чтобы разгладить ихъ; но всегда упорно отказывалась отъ моей помощи при уборкѣ своей постели, говоря, что я стелю простыни Богъ знаетъ какъ. Я всегда поражалась, видя, въ какомъ порядкѣ была ея постель утромъ, когда она вставала.

Она въ концѣ концовъ сообщила мнѣ по секрету, что она прикалываетъ свои простыни и одѣяла къ матрацу. У ней было много всякихъ пряталокъ, куда она совала всякую всячину. За столомъ она доѣдала вчерашній дессертъ, а сегодняшній клала въ карманъ, и потомъ время отъ времени съ наслажденіемъ откусывала по кусочку. Часто я видѣла, какъ она, забившись въ уголъ, ковыряетъ какое-то кружево.

Самымъ большимъ ея удовольствіемъ было чистить, складывать, убирать; благодаря ей, мои башмаки всегда блестѣли, а воскресное платье было старательно сложено.

Такъ продолжалось до тѣхъ поръ, пока къ намъ не поступила новая нянька, которую звали Мадленой. Она скоро замѣтила, что я не при чемъ въ томъ образцовомъ порядкѣ, въ какомъ находились мои вещи; она стала кричать, что я жеманница, лѣнтяйка, барышня, что за меня все дѣлаютъ другія, и что безсовѣстно заставлять работать бѣдняжку Мари-Рено, въ которой едва теплится жизнь. Нянька Неронъ согласилась съ ней, что я гордячка, воображаю себя выше другихъ, дѣлаю все не такъ, какъ другія; обѣ онѣ говорили, что впервые видятъ такую, какъ я, что я какой-то выродокъ.

Онѣ кричали обѣ заразъ, наклонясь надо мной; и мнѣ казалось, что это двѣ ворчливыя вѣдьмы, черная и бѣлая: нянька Неронъ высокая, вся черная, а Мадлена бѣленькая, со свѣтлыми волосами, но съ толстыми губами, изъ-за которыхъ выглядывали неровные зубы, широкій, мясистый языкъ, который, ворочаясь, выталкивалъ слюну къ угламъ рта.

Нянька Неронъ замахнулась на меня, говоря: