Юдора Уэлти - Дочь оптимиста

— Моя мать никогда в жизни никого не обижала!

— А я психов не боюсь. Меня на испуг не возьмешь и отсюда не выставишь. А вот вам пора убираться, — сказала Фэй.

— Пугать, брать на испуг — ах, Фэй, неужто вы до сих пор ничего не понимаете? — Лоурел вся дрожала. — А отца вы зачем пугали — зачем вы его ударили?

— Я от него смерть отпугивала! — крикнула Фэй.

— Что, что?

— Хотела, чтоб он встал, ушел оттуда, чтоб он наконец подумал обо мне!

— Он умирал, — сказала Лоурел, — он только о смерти и думал.

— Вот я и пыталась выбить из него эту стариковскую дурь. Хотела заставить его жить, хоть силком. И ничуть не жалею! — закричала Фэй. — Для него никто ни черта не делал!

— Вы сделали ему больно!

— Я была ему женой! — крикнула Фэй. — Да вы небось уже начисто забыли, что значит быть женой.

— Нет, не забыла, — сказала Лоурел. — Хотите знать, почему эта доска для хлеба так прекрасно сработана? Я вам скажу. Потому что ее сделал мой муж.

— Зачем это?

— А вы знаете, что значит работать с любовью? Мой муж делал эту доску для мамы, чтобы ей было приятно. У Фила был талант, золотые руки… Он эту доску отстрогал, отполировал, подклеил, все сделано на совесть, поглядите: до сих пор она ровная, как его ватерпас, все пригнано, слажено накрепко, ни зазоринки.

— Да плевала я на это! — сказала Фэй.

— Я видела, как он работал. Он один в нашей семье все умел. Наша семья была довольно беспомощная, это-то нас и связывало. Моя мать так его благодарила, когда он ей принес доску. Сказала: как красиво, как крепко сделано, именно то, что надо, просто украшение для кухни.

— А теперь она моя, — сказала Фэй.

— Нет, теперь она принадлежит мне. Я ее заберу, почищу.

— Вы что, выпрашиваете эту доску?

— Я возьму ее в Чикаго.

— А кто вам сказал, что я ее отдам? С чего это вы так обнаглели?

— Я нашла ее! — крикнула Лоурел и обеими руками уперлась в доску, всем телом налегая на стол.

— Ишь какая воспитанная мисс Лоурел! Посмотрели бы они сейчас на вас! Так и понесете эту гадость из дому, да? Да она грязная как не знаю что.

— Грязь можно отчистить.

— Хотите себе руки стереть до костей?

— Конечно, она вся исцарапана. Ничего, я ее приведу в порядок.

— А потом что с ней будете делать? — с издевкой спросила Фэй.

— Попробую печь хлеб. Слава Богу, вчера вечером нашелся мамин рецепт, ее рукой написан, сразу попался мне на глаза.

— Да хлеб-то весь одинаковый на вкус.

— Не пробовали вы мамин хлеб! Может быть, и мне удастся испечь — постараюсь.

— А кого станете угощать? — сказала Фэй.

— Фил любил хлеб. Особенно вкусный хлеб. Отломит от теплого каравая, прямо из печки, и ест, — сказала Лоурел.

Призраки. И с некоторой иронией Лоурел взглянула на себя со стороны: она обошла весь дом, словно совершая обряд, как Фэй на похоронах. Да, конечно, они должны были столкнуться — нелепо было предполагать, что они больше не встретятся здесь, хотя бы под самый конец. У Лоурел еще оставалось время до отъезда, это Фэй успела приехать раньше — и вовремя. Ведь и ненависть, как и любовь, сталкивает нас, влияет на течение нашей жизни. Она подумала о Филе, о камикадзе и о рукопожатии.

— Ваш муж? А он тут при чем? — спросила Фэй. — Он же умер!

Лоурел схватила доску обеими руками и подняла ее, чтобы Фэй не достала.

— Ах вот вы чем деретесь? Ничего лучше старой, червивой доски не нашли?

Лоурел крепко держала доску. Держа ее на весу, она подумала, что не она ее несет, а сама доска, как плот на волнах, держит ее, не дает утонуть, исчезнуть в глубине, как исчезали другие, до нее.

Из гостиной послышалось мягкое жужжанье, и часы пробили полдень. Лоурел медленно опустила доску, держа ее горизонтально между собой и Фэй.

— Ну, знаете ли, — заговорила Фэй, — вы сейчас чуть такого дурака не сваляли! Доской собирались меня стукнуть! Нет, ничего у вас не выйдет. Драться вы не умеете, вот что. — Она прищурила один глаз. — А меня все мое семейство учило — я-то умею!

Нет, подумала Лоурел, именно она, Фэй, драться не умеет. В ней ни страсти, ни воображения, не чувствует она их и в других людях, ей это недоступно. Другие люди, другие жизни для нее просто невидимки. И ей пришлось бы наугад махать своими кулачками, плевать во все стороны узким ротиком, чтобы в кого-то попасть. С человеком что-то чувствующим она ни бороться не может, ни любить его не умеет.

— Видно, вы считаете всех на свете хуже себя, Фэй, — сказала Лоурел.

Да, она едва не ударила Фэй. Она хотела сделать ей больно, чувствовала, что она на это способна. Но по странной причуде души ей помешало воспоминание о маленьком Венделле.

— Не пойму, из-за чего вы подняли такую бучу? — спросила Фэй. — Что вы в ней нашли, в этой штуке?

— Все былое, Фэй. Все прошлое целиком, — сказала Лоурел.

— Чье это прошлое? Только не мое! — сказала Фэй. — Для меня прошлое — пыль. Мне важно только будущее. Ясно вам или нет?

И вдруг Лоурел подумала, что Фэй, может быть, уже успела изменить памяти отца.

— Знаю, что и вы для прошлого — ничто, — сказала она. — Но у вас нет и власти над прошлым.

«И у меня тоже, — подумала она, — хотя для меня оно было всем на свете, оно меня создало, оно мне дало все. Прошлое ничем нельзя оскорбить, но и помочь ему ничем нельзя. Прошлое так же недоступно, как отец в гробу, — ни помочь, ни оскорбить его уже нельзя, прошлое, как и он, неуязвимо и никогда не восстанет ото сна. Это память лунатиком бродит во сне. Она приходит, вся израненная, с другого конца света, как Фил, она окликает нас по имени и предъявляет свои права на наши слезы. Она никогда не станет неуязвимой. Память можно ранить вновь и вновь, но в этом, быть может, и таится ее глубокое милосердие. Пока память отзывается болью на то, что случается в жизни, она остается живой, а пока она жива и пока мы в силах, мы можем воздать ей должное».

У дома остановилась машина — подружки отрывистыми гудками звали Лоурел.

— Забирайте доску, — сказала Фэй. — Меньше придется выкидывать.

— Не стоит, — сказала Лоурел, кладя доску на место. — Думаю, что смогу обойтись и без этого тоже.

Память живет не во власти над вещами, но в опустевших руках, опустевших и прощенных, и в сердце, которое тоже может опустошиться, но вдруг снова наполняется образами, воскрешенными воображением. Лоурел прошла мимо Фэй в прихожую, взяла пальто и сумку. Миссури уже бежала из кухни и успела подхватить чемодан. Лоурел торопливо прижала ее к себе, сбежала по ступенькам к машине — там в нетерпении, открыв дверцу, ждали ее подружки.

— Ну наконец-то, — сказала Тиш, — еле-еле успеем.

Они миновали здание суда, повернули у школы. Мисс Адель уже вывела своих первоклашек во двор поиграть. Она помахала рукой. Все дети тоже замахали. И последнее, что видела Лоурел, прежде чем машина рванулась вперед, был трепет детских ладоней, множества маленьких незнакомых рук, которые взлетели, чтобы пожелать ей доброго пути.