Райдо Витич - Кандагарский излом

— Чё «ну», лошадь?! Кончай фестель! Весь батальон перебудишь.

— А ну иди сюда, я тебе сейчас колыбельную спою.

— Братцы, хорош лаяться!

Из темноты вынырнули три фигурки, подошли и сели полукругом на корточки около нас, бесцеремонно разглядывая меня.

— Я не понял, что за…? — разозлился Чендряков.

— Мы цветы принесли девушке. Поздравляем вас с прибытием в нашу доблестную часть! — объявил лопоухий паренек, протягивая мне пучок жухлой травы.

— Две секунды на передислокацию, рядовые! — рявкнул Сашка. Мальчишки сунули ему в руки пачку «Примы» и бутылку, мне «букет» и растаяли в темноте.

— С-с… совсем распоясались!

— Командир, — с сарказмом выдала я. Сержант строго глянул на меня и улыбнулся:

— Ладно…

И погладил ладонью по спине. Я дернулась, недобро сверкнув глазами.

— Чего ты? — попытался обнять. — Нравишься ты мне очень, Олеся.

— Замечательно. Руки убери.

— Вот ты какая! А если меня завтра на боевые, и всё — кончится Чендряков? — сжал мои плечи и, вздохнув, потерся лбом о плечо. Я начала закипать. — Я как тебя увидел — понял — тебя я ждал… Олесенька, — попытался поцеловать.

Я мысленно усмехнулась и повторила то, что в свое время охладило пыл одного такого же шустрого мальчика. Не стала сопротивляться и как только губы парня накрыли мои, сомкнула зубы не жалея сил.

— A-а! Твою!.. У-у… — отпрянул, взвыв, сержант. Прижал руку к прокушенной губе. Уставился на меня так, словно хотел задушить. — Ну, ты… Точно Фея!

Я напряглась, готовясь к нападению, но, к своему удивлению, увидела, как злость в глазах сержанта сменилась восхищением:

— Ну, Олеська! Такого я еще… Блин, а? Как ты меня?! Не хрен лазить, где стреляют? Понял! Больше не буду. Мир? — протянул ладонь. Я с сомнением и недоверием посмотрела на него и несмело протянула свою:

— Мир.

— Если кто обижать вздумает, только скажи, поняла?

— Я сама за себя постоять могу.

— Это я уяснил! — хохотнул и поморщился, притрагиваясь к губе. — Твою моджахедову маму, а?.. Братва ржать будет!

Но отчего-то это его не возмущало, а восхищало, и я видела, что он искренне рад подобному повороту событий, но почему — не понимала.

— Короче, сестренка, контингент здесь разный, не все такие… ха!.. как я. Трудности будут: забуреет кто, нюх потеряет или… не знаю, воды там принести, в духан сбегать — ко мне смело обращайся — сделаю. Короче, ты не одна — мы вместе!

— Спасибо! — искренне порадовалась я.

Так у меня появился верный друг. Первый.

В ту ночь, лежа на койке в комнате Рапсодии, которая любезно пригласила меня к себе, увидев мою неприкаянность, я подумала, что самый суетный и впечатлительный день позади. Дальше будет спокойней и проще. Однако смех Вики, что я слышала за стеной, не давал мне увериться, что так оно и будет, и червячок сомнений все же остался…

Дни шли. Мы обживались, знакомились. И тот червячок очень быстро превратился в питона.

Вика закрутила роман с Голубевым, чем очень сильно тревожила меня. Галина, оказавшаяся мастерицей на все руки — парикмахершей и продавщицей, по совместительству пополняла свой капитал самым незамысловатым способом. У нее постоянно были гости, а комната ломилась от барахла.

Я не понимала ее, как ни пыталась, и старалась держаться на расстоянии, за что удостоилась ответной неприязни. Она презрительно смотрела на меня и смеялась, стремясь обидеть или задеть, я не отставала и не выбирала выражений, разговаривая с ней. Началась война на войне. Вика в ней не участвовала и, пытаясь вразумить меня, аргументировала поведение Галины избитой фразой: каждый живет, как может. Обретя возлюбленного, Виктория стала иначе смотреть на мир, примиряясь с тем, что раньше вызывало у нее такую же негативную реакцию, как у меня. Но подругу я могла понять, Галину же — нет. Ее низость, бесстыдство и цинизм не принимались ни разумом, ни сердцем. Грязь, как ее ни назови, остается грязью.

Конфронтация росла. Вика махнула на нас с Галиной рукой и занималась исключительно своим любимым. Рапсодия вообще редко куда-нибудь вмешивалась. Она все видела, слышала, знала, но молчала, придерживаясь строгого нейтралитета. Ее интересовал лишь один вопрос — ее дорогой Колобок.

Масонов был всегда по уши в делах и, беспрестанно ругаясь, метался по части с утра до вечера, то и дело улетал в Кандагар. Кузнецов вышел из запоя и начал томить меня долгими взглядами, от которых хотелось скрыться, сбежав хоть на край света. Свиридов оказался мужчиной грубым и угрюмым. Слава Богу, что хоть ему было плевать на меня. А вот его зам, мужчина хитрый и въедливый, постоянно держал меня в напряжении, заставляя вести оборонительные бои. Он устраивал мне нудные, длинные, неприятные выволочки по самому пустячному поводу — пропущенной запятой в документе, выбившейся прядки у виска, разговору с солдатом.

«Неуставные отношения» — так он называл мое общение с ребятами и пророчествовал стезю Галины, сначала намекая, а потом открыто обвиняя в интимных отношениях со всем батальоном. Оправдываться смысла не было. Любое мое А, оборачивалось его Б, В, Г… Он начинал брызгать слюной, уже не стесняясь в выражениях, и поддерживал свою вставную челюсть, которая в такие моменты то и дело выпадала, ставя его в дурацкое положение.

Иногда из злого цербера он превращался в домашнего щенка. Но это было для меня еще хуже, потому что в этом состоянии он начинал активно ухаживать за мной, льстить, отвешивать глупейшие комплименты, всучивать мне подарки в виде ненавистных югославских леденцов или пепельницы из панциря черепахи. Я отказывалась, и он начинал буйствовать, возвращаясь к образу цепного пса. Поэтому я стала скидывать презенты в ящик стола и благополучно забывать о них. Но это не спасало, он опять начинал бесноваться.

Я не знала, что делать. Жаловаться? Не в моем духе. Да и кому? Чендрякову?

Как-то я, не думая, сболтнула Саше, что сержант Иван Цуп пытался вломиться ко мне в комнату. Мы посмеялись, а на следующий день я увидела Цупа у Вики в перевязочной. Его сильно избили, хоть он упорно твердил, что упал ночью у сортира. Я, конечно, поняла, что к чему, и больше старалась не болтать лишнего, чтоб не устраивать дополнительных напрягов в части.

Я понимала: меня прессуют, зажимают в тиски, проверяя на прочность. С одной стороны, война с Галиной — дома, с другой, война с замкомбрига — на службе, с третьей — война вообще и в частности, и беспрестанная гибель ребят, с которыми еще вчера сидела на БТР и, смеясь, лузгала семечки.

Друзей у меня было много, но они множились так же быстро, как и исчезали — погибали на боевых. Сначала я, не стесняясь, плакала, потом уже не могла и старалась не думать, глядя на лица парней, что вижу их в последний раз. Но тоска и предчувствие беды уже сжились со мной и проступали во взгляде так явно, что друзья, обеспокоенные моей меланхолией, выворачивались наизнанку, пытаясь меня развлечь. Я же в ответ пыталась отплатить им за то хоть малой толикой человеческого понимания, сопереживания, скрасить их жизнь теплом и радостью. Я еще старалась быть веселой, еще не разучилась смеяться. Я еще чувствовала холод, страх и боль, глядя, как ребята уходят на боевое задание. И крестила их в спину и отвечала смущенной улыбкой на понимающее подмигивание Щегла, Сашки, Голубя, Винтаря, Зубра… Да разве перечислить всех, кого я знала и провожала на боевые… и больше не встретила.