Райдо Витич - Кандагарский излом

Ребята так же, как и я, смотрели на суету вокруг, словно приехали в цирк. Особо пристальное внимание у них вызывали, понятно, девушки и женщины: коротенькие юбочки, туфельки на каблучках, аромат духов, яркая косметика. Вадим, как блудливый кот, поглядывал из-под полуопущенных ресниц на проходящих мимо красавиц. Володя, смакуя, потягивал пиво и, блаженно вздыхая, чистил мне дыню армейским ножом.

— Дембельнулись, брат! — с недоверием выдохнул Вадим.

— Да-а-а, — подтвердил тот.

— Матери телеграмму отбить надо.

— Да-а-а, — и кинул мне: — Плохо ешь, сестренка.

— Ничего, у наших матерей отъестся, — уверенно заявил Вадим. — Ладно, чего сидеть, пошел телеграмму отбивать. Вы не уходите.

— Да здесь мы. Моей тоже стукни!

— Понял!

Володя проводил друга взглядом, допил пиво и, достав сигареты, закурил, спросив у меня вскользь:

— Тебе сколько лет, сестренка?

Я отвлеклась от лицезрения разномастно одетой толпы, которая поражала меня взглядами, улыбками, гордой походкой, прямой и свободной, легкой одеждой — без бронежилетов. Безмятежностью лиц.

Вопрос собрата доходил с минуту, продираясь меж размышлениями о спокойной жизни окружающих и возрасте убитой Изабеллы.

— Двадцать один, — сказала свой возраст.

Парень нахмурился, искоса поглядев на меня, потер шею, скрывая смущение.

— Что, выгляжу, как пенсионерка, а, оказывается, пионерка?..

— Примерно. — Он не стал вилять.

— Дай сигаретку.

— Без проблем, — протянул пачку, поднес зажигалку. — Ты вообще где живешь?

Я с минуту смотрела перед собой на серую кромку пыли на асфальте и пожала плечами.

— Это как? — Он не удивился, а, скорей, насторожился. — А приписное свидетельство?

Я полезла за документами, достала и протянула ему. У меня не было желания узнавать, как и где жила та, чье имя и фамилию я теперь ношу.

Он долго смотрел в них, потом не менее долго на меня, и казалось, видит насквозь и начнет сейчас вещать мне о прошлом, будущем и настоящем. Я затянулась табачным дымком, готовая услышать все, что угодно, но Володя молча отдал документы обратно и подкурил от окурка вторую сигарету.

— От меня ни на шаг, — сказал тихо, уже много позже, когда в толпе стал виден синий берет Вадима, и пора было идти на посадку.

Москва встретила нас дождем. Володя забрал мои документы и пошел за билетами до Ленинграда, Вадим полулежал в кресле зала ожидания, а я стояла у огромного витражного окна аэропорта и смотрела, как мелкий осенний дождик омывает улицы, машины, скачет каплями по окнам и зонтикам прохожих. Мне стало до слез горько, что Павлик никогда не увидит дождя, как не увидят его те, кто погиб вместе с ним — Сашка, Лазарь, Левитин. Километры имен и фамилий, бездушные списки павших бойцов, но за каждой — сотни жизней матерей, сестер, жен, невест, детей. Мальчишки, не дожившие, недолюбившие и осознавшие четко лишь одно — на войне они пешки. Марионеточное мясо на картах, расстеленных на столах штабов.

И правильно, что ребята никому не верят, становятся жесткими и циничными, сатанеют и звереют от подлости, которой нет конца.

«Мальчики, милые мои, мальчики. Я предала вас, я предала себя… Пашенька… Прости меня, Павлик, прости», — беззвучно стекала слеза по моей щеке, как капля дождевой воды по стеклу.

Володя неслышно подошел, сжал мне рукой плечо:

— Пойдем, сестренка. Сейчас нам надо домой добраться, а там разберемся, — сказал тихо.

Я летела в Ленинград, город, который всегда уважала и который никогда раньше не видела.

Я не заводила разговор о том, удобно ли остановиться в доме Володи или Вадима, необходимости тащить меня с собой — начни я подобный разговор, парни наверняка бы обиделись, как обиделась бы я, поменяйся с ними местами. Мы были одной крови, мы прошли один ад, вышли из одной пасти. И пусть они служили под Джелалабадом, а я под Кандагаром — название того горнила, что сплавило нас воедино, было одно на всех — война, которую мы знали не понаслышке.

Но был и еще один очень знаковый, с моей точки зрения, факт — Ленинград оказался родным городом Изабеллы.

Совершенно случайно, озадаченная поведением Володи, я решила наконец изучить свои документы и поняла, почему парень так странно смотрел на меня. Оказывается, Томас не только жила в их городе и не знала о том, но еще и была мало похожа на оригинал.

И тут я поняла, что совершаю еще одну подлость. Вернее, целых две.

Первая — я, по сути, украла у родителей настоящей Изабеллы их дочь — ее имя, биографию, заработанное.

Вторая — парни, которые отнеслись ко мне как к сестре, искренне сочувствовали и были готовы, даже подозревая неладное, оберегать, помогать незнакомой и, по большому счету, ненужной им, молодым, лихим, неженатым, девчонке, не допускали и мысли, что перед ними не «сестра», а низкая тварь.

Я должна была им все рассказать, и решила, что расскажу, как только представится случай. И даже приободрилась, надеясь на их строгий, но справедливый суд. Мне казалось, что так я смогу загладить хоть часть своей вины не перед Павликом — в этом мне нет оправдания, но хоть перед теми мальчишками, которых я малодушно предала, согласившись обменять их жизни на жизнь любимого, а значит, и свою. Теперь уже такую ненужную и изгаженную, что нет и смысла отмываться. Но у меня появилась цель — раздать долги и выпить до дна чашу осуждения, и поэтому я отбросила черную меланхолию и собирала силы.

Несколько раз у меня мелькала трусливая мысль — поблагодарить ребят и уйти, расстаться, пока они идеализируют меня. Ведь их мнение было важнее, чем мнение родителей Изабеллы. Ее я не убивала, ее я не предавала, а что по стечению обстоятельств использовала документы, так то самый незначительный мой грех.

Мы прошли таможню, покинули здание аэропорта, сели в такси — я все думала. А когда вышли у красивого, старинного дома, не выдержала:

— Извините, братья, я, пожалуй, пойду. Спасибо вам за все. Огромное спасибо, но дальше мне в другую сторону.

— Ты о документах? Так уже поздно, приехали.

— Нет…

— Ну, раз нет, пошли ко мне, — заявил Владимир. — Мать у меня одна дома. Ждет уже и будет рада, поверь. Отдохнем с дороги, а потом сядем за стол и спокойно перетрем, что за бодяга у тебя приключилась. Ты не одна, сестренка, выкарабкаемся.

— Точно! — заявил Вадим и, глянув на наручные часы, заверил: — Через два часа буду у вас, возьму бутылочку… Ты что пьешь, Белла?

— Спирт, желательно литров десять, чтоб…

— Напиться и забыться, — закончил за меня, щуря карий глаз. — В этом и фигня, сестренка. Желание у нас одно на троих. И спорю на все, что угодно — у любого, кто дембельнулся с Афгана, оно точь-в-точь совпадает с нашим.

Мать Владимира напоминала мне мою маму, и мне было до слез, до воя больно, глядя на нее, осознавать, что никогда не увижу свою.