Дэйв Хилл - Папина жизнь

Она убежала любоваться своим отражением в зеркале, а мы с Анджелой переглянулись, как дураки, — ну что бы нам самим додуматься?

Потом Глории вдруг разонравился портрет, который я написал с нее, десятилетней.

— Я как дура с этим браслетиком! Как дура на этом стуле!

— Хорошо, отдам картину в ресторан дяди Брэдли. — Я снял портрет с почетного места на лестнице, кипя пассивной агрессией.

— Сколько угодно, лишь бы я его больше не видела.

— Ты не так запоешь, когда его выставят в Национальной галерее!

— Ах, ну да.

Я презрительно фыркнул.

— Сабрина, юная ведьма! Вот хорошая девочка.

Все менялось, кроме того, что хотелось изменить мне. Прошла зима и наступила весна, но Дайлис так и не прислала мне ответа на письмо с официальными бумагами. А круги от «революции» с фамилиями тем временем расходились все шире. Утаить его от родителей не удалось, потому что Билли наверняка бы проговорился. Родители спокойно выслушали эту новость, но явно испугались.

— Я не за себя огорчаюсь, Джо, а за детей, — сказал отец. — Разве можно так калечить детские умы!

Мама говорила то же самое:

— Неужели мать могла так эгоистично поступить! Ну конечно, она и раньше была эгоисткой.

…Раз ушла от меня — она, разумеется, это имела в виду. Но в этом я не видел особого эгоизма. Я же потерял интерес к Дайлис, помните? И она ко мне потеряла интерес. Когда она ушла, я плясал, пел и сидел на месте исчезнувшего кухонного стола, тщетно выискивая в себе хоть какие-то следы горя. Вот поэтому перемена фамилии так озадачила меня и одновременно взбесила. Какие у нее резоны? Хочет соблюсти обычай? Поступить наперекор? Выплеснуть злобу? Я пытался совместить все это с обликом Дайлис, которую когда-то знал, но ни один из этих резонов в ее стиль совершенно не вписывался.

А в эмоциональной лаборатории Папиного Дома тем временем закипели другие химические процессы. Глория все больше ценила Анджелу и сделала ее своей наперсницей и доверенным лицом. Для меня же Анджела сделалась двойным агентом и посредником, моим основным добытчиком информации.

Мы сидели в постели, пока малютка Эстелла спала, и таяли от благодарности за изящную пропаганду («Сама знаю, что он бывает резок, Глория, но разве только он?»). Я восхищенно замирал, когда Анджела описывала, как сопротивляется Глория («Разве он сам не понимает, каким бывает ужасным !»), затем стратегически отступает («Мы с ним просто немножко похожи, в этом, наверное, все дело») и, в конце концов, возрождается прежней Глорией, которую я знал раньше («Он вообще-то особенный папа. Он добрый, и с ним весело»).

А еще я восхищался умению жены вытягивать мелкие факты и детали, по которым мы пытались вычислить состояние дел на Станции Пиллок. Только представьте, как тонко и осторожно приходилось себя вести. Анджела хотела, чтобы Глория ей все рассказывала, но опасалась спрашивать прямо. Она знала, что Глория может выдавать сведения только незаметно для самой себя. И понимала, что Глория делает вид, будто не понимает, что Анджела передает мне ее обрывочные рассказы.

— Я узнала про свадьбу!

То было одно из последних откровений Глории, вытянутое Анджелой как-то воскресным утром. Поскольку в нашей многолюдной квартире свободно разговаривать было невозможно, она позвонила мне по мобильному из автобуса, когда ехала на работу.

— Расскажи! — взмолился я.

— Выходит, они с Крисом поженились сразу после его возвращения со слета Мужественных Мужчин. У них была альтернативная свадьба, они ее сыграли там, куда раньше ездили.

— В Квестер-Лодже, в Суссексе?

— Правильно. — Анджела ждала, когда до меня дойдет.

— A-а! Это оттуда она звонила в тот вечер! — осенило меня.

— Именно.

— У них все по закону?

— Не думаю. Может, они не хотели официальную свадьбу.

— А дети почему ничего не сказали?

— Кажется, им велели держать это в секрете.

Глория, однако же, секрет раскрыла. На свадьбе были бородатые люди в струящихся одеждах, били в барабаны, читали стихи, ночью зажигали костер. Еще там был козел. Священный козел, что ли? Или жертвенный баран какой-нибудь?

— Бред, — сказал я. — Ну и бред!

И к тому же страшноватый бред. Ротвелл, как и обещал, кое-что выяснил про Мужественных Мужчин, и я зашел на Тикет-роуд за разведданными. Кенни внимательно слушал, поедая профитроли.

— Все эти группы в основном состоят из жителей пригородов, — сказал Ротвелл. — Обычные средние американцы, которые боятся, что от постоянного сидения за рабочим столом превратятся в девок. То есть у них есть что-то от старинной первопроходческой романтики, но для большинства все эти слеты, в общем, просто способ посидеть с парнями и поесть стейки, и чтобы жены не пилили насчет холестерола.

— А как же объятия с деревьями, барабаны и весь этот маскарад? — спросил я.

— Ну, некоторые в эти спектакли играют больше других. Этих обществ Мужественных Мужчин несколько, вот в Вашингтоне было такое, они устраивали соревнования по перетягиванию каната и жрали консервированную ветчину. Ну, а в том, куда входит твой, ээ… Пиллок — между прочим, прелестное староанглийское слово, — больше озабочены проблемами смысла жизни. У них небось и с Англией связи есть. Но я уверен, что они все совершенно безобидны.

— То есть мне расслабиться? — уточнил я.

— Расслабиться обязательно, — промурлыкал Кенни. — Правда, они еще ползают на четвереньках и изображают койотов: лают и нюхают друг другу жопы! Впрочем, не хочу тебя тревожить, Джо…

Ох, как же мы хохотали! Лишь я хохотал чуточку натянуто.

Когда Глории исполнилось одиннадцать лет, мы с ней, Анджелой и Эстеллой отправились в Кройдон за одеждой. Джеда и Билли оставили у моих родителей. Джеду быстро наскучила бы наша экскурсия, а Билли, наоборот, только перевозбудился бы. Таким образом, я оказался единственным мужчиной в компании, а эта роль мне всегда была по вкусу. Мир девчачьих покупок нездорово меня раскрепощал. В салоне Синди я чувствовал, как ступаю на чужую — женскую — территорию. Сейчас же все было по-другому. Взросление Глории стало предметом скрытого соревнования между двумя домами. Мне часто доставались всякие приятные пустячки: то Глория, к моему удовлетворению, спросит, можно ли ей вернуться в Далвич в наших кроссовках, а не их. То окажется, что день открытых дверей в ее будущей средней школе пришелся именно на тот день, когда она была у нас с Анджелой.

Была суббота. Мы бродили по бутику. Я видел, как Глория и Анджела, пошептавшись, разошлись. Тогда Анджела подошла, придерживая в бэби-слинге спящую Эстеллу, и огорошила меня вопросом:

— Угадай, что твоя дочь хочет купить? Лифчик!

Бюстгальтеры. Какие-то знания на сей счет у меня имелись, но уж очень специальные. Например, как снимать их одной рукой в тесноте. Как зубами игриво сдергивать бретельку с плеча. В общем, как их снимать. Еще я придумал несколько правил, как их покупать, но только если речь шла о любовницах. Спрашиваешь размер, запоминаешь — если не хочешь, чтобы надушенные продавщицы хихикали, глядя, как ты косишься на шарик из мятой бумаги. В магазин нельзя приходить в макинтоше, и нельзя там суетиться, и особенно нельзя суетиться в макинтоше. И ни в коем случае нельзя покупать дамское белье во время предрождественской суеты. Нельзя превращаться в этакого идиота в очереди к кассе, с кошмарной тряпкой в потной руке и пузырем над головой, как в комиксах: «Ну да, да, я в отчаянии. Но так я хотя бы раз в год от нее это получу!»