Иржина Троянова - Яна и Ян

— Ни о чем таком я не думал… Просто я всегда должен чувствовать, что у меня есть жена. Что она принадлежит мне, только мне. А ты не бойся, тебе ничего не надо объяснять, выдумывать, оправдываться. Я не стану тебя беспокоить — ни здесь, ни дома, нигде… И не надо меня ни о чем просить. Знаю, что я не единственный мужчина, но и ты не единственная женщина!

Только теперь я понял, что кричу на нее. Я оцепенел. Боже мой, я кричал на Яну?! Ярость прошла, чувствовал я себя прескверно и желал только одного — чтобы она на меня тоже кричала или хотя бы заплакала. Но ничего подобного не произошло. Она даже не пошевелилась, не произнесла ни слова. Я наклонился за вилкой, которую швырнул на пол, и положил ее на стол.

В воцарившейся тишине были слышны доносившиеся из гостиной звуки фортепиано и голос деда:

— Это си!

— А почему си, дедушка?

— Так называется эта нота. Каждая нота имеет свое название. Это до… ре… ми… фа…

— Они носят странные названия, правда, дедушка? Хорошо, что меня зовут Гонза, а не До или Ми…

Я решился взглянуть на Яну. Ее лицо было обращено к гостиной, и я заметил, как по нему промелькнула улыбка. Потом она поднялась из-за стола, собрала посуду и пошла к двери.

— Подожди… — с трудом выдавил я из себя. — Куда ты идешь?

— Отнесу посуду в кухню и пойду снимать белье, наверное, оно уже высохло. После обеда тебе уезжать, так что я должна успеть все погладить и сложить в чемодан…

— Я сделаю все сам. Зачем ты стирала? Ты должна беречься. Я ведь и сам мог бы постирать.

Она повернулась ко мне:

— Хочу исполнять хотя бы некоторые супружеские обязанности…

В ее словах не было ни тени иронии или горечи, ни малейшего намека на то, что я ее обидел. Она умела сдерживать себя даже в возрасте семнадцати лет, а теперь, с годами, у нее появилась такая женская гордость, которая не позволяла ей унизиться до слез, упреков или сцен…

Яна стояла у двери и смотрела на меня своими огромными, потемневшими глазами. Вот сейчас схвачу ее на руки, отнесу наверх, запру двери мансарды, а потом… Потом встану перед ней на колени… Я встал из-за стола. Но прежде, чем я сделал шаг, дверь распахнулась, и на пороге появилась пани Кржижова:

— Пардон, что не постучала. Думала, пан надпоручик еще спит, а он уже на ногах. Словом, солдат — всегда солдат…

Яна исчезла. Пани Кржижова говорила и говорила. Я опустился в кресло и слушал, испытывая непреодолимое желание затолкать ее в подвал и накрепко запереть…

С Яной мне уже не удалось ни поговорить, ни толком попрощаться — дом был полон людей. Потом Алеш посадил меня на мотоцикл и отвез на станцию.

Когда в общежитии я открыл чемодан, из него пахнуло свежим, высушенным на улице бельем, сдобными пирогами и струделем с яблочной начинкой. Славьетинские колбаски были упакованы в жестяную коробку, рядом лежали хрен из дедовского огорода и банка малосольных огурцов, которые я любил, кажется, больше всего на свете.

— Хорошо вам, женатым! — сказал, облизываясь, Ньютон. — А посмотрите, что дают в дорогу бедному холостяку. — И он вытащил из кармана помятую красную гвоздику. — Но это поэзия, — добавил он мечтательно, потом с тем же мечтательным видом сел за стол, отрезал кусок колбасы, хороший ломоть струделя, выловил из банки огурец и начал отгонять Лудека, который тоже приковылял к столу: во время недавних прыжков в воду он сломал ногу у щиколотки. — Прежде всего соблаговолите распаковать свой багаж, раненый джентльмен, и не пытайтесь меня убедить, что ваша докторша дала вам с собой только витамины.

— Моя докторша уехала на симпозиум, поэтому не дала мне даже витаминов, — меланхолично заявил Лудек. — Но разозлила она меня порядком.

— Что я слышу? Твоя идеальная жена тебя разозлила?!

— Я говорю не о Ганке — жене, а о Ганке — матери… Представляешь, — обратился ко мне Лудек, — ценой огромных усилий я подыскал для Люцинки отличную квартиру. Хозяйка по образованию детская медсестра. Чисто, как в аптеке. Дочь десяти лет, прекрасно воспитана. Лучшего не найти! Но вот я приезжаю домой — и где же нахожу свою дочь? У деда Немравы…

— Нем… Нем…равы?! — Ньютон начал задыхаться от смеха.

— Это вахтер из больницы, любимец моей жены. Она жила у Немравов, пока я не получил квартиру. У них все время под ногами путаются кошки, котята, собаки, щенки. Люция без ума от животных, она же не понимает, что они распространяют инфекцию. Но Ганка-то все прекрасно понимает… И знаете, что она мне написала? «Не забирай ее от Немравов, ей там хорошо. У твоей дипломированной медсестры ее водили на прогулку за ручку в белых гольфах. У Немравов ей будет лучше во всех отношениях».

— А может быть, ей там действительно лучше? — возразил я.

Лудек пропустил мои слова мимо ушей.

— Хочу, чтобы она была девочкой, раз уж девочкой родилась. Чтобы носила белые гольфы, юбочки, а не валялась с кошками и собаками в траве. Если бы у меня был мальчик, я бы не возражал, но раз она девочка, пусть девочкой и остается!

Ньютон проворно поднялся и отправился в душ.

Вскоре там зашумела вода и срывающийся тенор Йозефа затянул:

— «Когда нам было семнадцать лет, зеленой долиной ее я вел…»

Лудек приковылял к моей кровати:

— Знаешь, у него появилась совсем молоденькая девчонка, и, по-моему, самое время напомнить ему о чувстве ответственности… Но еще лучше, если бы он женился, ведь офицеру крепкий тыл необходим. Вот как у нас с тобой…

Я слушал Лудека молча.

Не знаю, продолжается ли еще ночь или уже наступил день, сплю я или проснулась… Я могу открыть глаза, но — боюсь. Что, если все это, как было уже много раз, мне кажется, и стоит только открыть глаза, как я опять увижу потолок гостиной в Славьетине, бронзовую люстру, которая висит величественно и прочно.

— Спите, «анютины глазки»?

Я еще крепче закрываю глаза. Может быть, и этот родной голос я слышу во сне?

— Спишь?

— Сплю!

— Ах ты, негодница! Я похищаю ее с риском для собственной жизни, единственного сына бросаю неизвестно где, целый час жду, когда она проснется, а она…

Счастье — это и слезы, и смех. Кто не пережил страданий и горя, тот, наверное, и не поймет, что такое счастье. Я поднимаю руки, чтобы прижать к груди голову Яна, в который раз заглянуть в его загадочные глаза. Над нами — потолок, белый потолок нашей квартиры, и люстра, подозрительно покачивающаяся на крючке. Еще вечером я говорила Яну, что она определенно упадет… Ну и пусть падает!

Пока я размышляла, Ян уснул. За последнее время он опять похудел, нос с горбинкой заострился и волосы поредели, но мне он по-прежнему кажется двадцатилетним… Ему никогда не будет больше.

Я тихо встала и пошла на кухню приготовить что-нибудь поесть. Неожиданно тишину квартиры нарушили молодые голоса, смех и топот на лестнице. Потом зазвенел дверной звонок. Я набросила халат, поправила волосы и пошла открывать.