Генри Лоусон - Рассказы

После чая, если на дворе было тепло, они садились на бревно, возле кучи дров, или на пороге веранды и болтали о Балларате или Бендиго — о днях, когда говорили «на Балларате, на Гульгонге, на Лэминг Флэте, на Кресвике», — упоминали как старых знакомых такие места, как Турон, Лаклан, Гомруль, Канадиен Лид. Вспоминали они и своих старых приятелей: Тома Брука, Джека Хенрайта и беднягу Мартина Рэтклифа, который погиб в шурфе, и многих других, кого они знали не так хорошо и называли «Адольфус с Аделаиды», «Корни Джордж» и другими более или менее подходящими кличками.

Иногда они начинали тихо и таинственно разговаривать об «Обороне Эврики», а если мы, не понимая, о чем они говорят, спрашивали, что это такое — «Оборона Эврики» [5]или «из-за чего это было?» — отец говорил: «Давай, сынок, беги играй и не приставай; мы с мистером таким-то хотим поговорить». У отца была впадинка на ноге, которая, по его словам, осталась у него с детства от нечаянного выстрела, а когда он ходил с нами купаться, мы заметили у него на боку шрам; он рассказывал, что шрам этот — память о несчастном случае в дробилке. Большой шрам был и на лбу у мистера такого-то — когда-то в шурф, где он работал, упала кирка, выскользнувшая из петли в веревке. Но почему-то каждый раз, заговаривая об Эврике, они вдруг переходили на шепот, а глаза их светлели, и смотрели они не друг на друга, а на далекий закат, а затем вставали и отправлялись погулять на вечернем холодке.

Случалось, что они начинали говорить еще тише и таинственнее, а мать, проходя мимо кучи дров, где они сидели, и мельком уловив какое-нибудь слово, спрашивала: «Кто же это она была, Том?» А Том, то есть отец, отвечал: «Да ты ее не знала, Мэри; она была дочка одних знакомых Билла». Билл в таких случаях напускал на себя очень серьезный вид, а когда мать уходила, они оба потихоньку улыбались, потягивались и говорили: «Вот так-то!» — и заговаривали о другом.

Некоторые из этих старых товарищей отца знали и другие истории, которые они рассказывали нам по вечерам, сидя у камина. Один из них часто рассказывал, как одна девушка — королева прииска — выходила замуж, а обручальное кольцо ей сделали из золота с того же прииска; как старатели взвешивали свое золото, прицепив ее кольцо, на счастье, к крючку весов и прикрепляя к нему свои замшевые мешочки с золотом (а она хвасталась потом, что через ее обручальное кольцо прошло четыреста унций драгоценного металла); как они спустили новобрачную, с завязанными глазами, в большой бадье в шурф, чтобы она указала пальцем на штрек, откуда было добыто золото для ее кольца. Суть этой истории понять уже было трудно, — а может быть, ее забыли, — но сама история была характерна. Если бы девушку спустили в «пустой шурф» и попросили указать дорогу к золоту, а ей удалось бы это сделать, эта история имела бы какой-то смысл.

Говорили они и о Кинге, и о Мэгги Оливер, и о Дж.-В. Бруке, [6]и о других; вспоминали, как старатели однажды отправились за пять миль встречать экипаж, в котором приехала молодая актриса; они выпрягли лошадей, доставили ее с триумфом, преклонялись перед ней и отправили ее обратно с почетом, набросав ей на колени самородков. А она встала на сиденье и, изорвав свою соломенную шляпку в клочки, бросала их в толпу, а старатели дрались за эти кусочки соломы и совали их себе за ворот рубашки. Тут, не выдержав, она заплакала и, в свою очередь, сама готова была преклоняться перед этими людьми и любить их всех до одного. Каждый из них был молод и благороден душой. Среди них были люди с высшим образованием, артисты, поэты, музыканты, журналисты — и все это была богема. Люди из всех стран, люди одного мира. Они понимали искусство — а бедности они уже не боялись.

И вдруг старый товарищ отца говорил лукаво, но с грустной, тихой улыбкой:

— У тебя сохранился еще этот клочок соломы, Том?

У всех этих старых товарищей было по три прошлых — о двух они рассказали друг другу, когда стали друзьями, а третье делили совместно.

А после того как гость уезжал в почтовой карете, мы замечали, что отец много курил, часто задумывался, заглядывался на огонь в печке и, пожалуй, становился немного раздражительным.

Этих старых товарищей отца становится все меньше и меньше; теперь уже они появляются лишь изредка, как бы для того, чтобы старик не забывал о прошлом. Вот и сегодня мы встретили одного из них и поболтали с ним, а затем нам почему-то пришло в голову, что, пожалуй, эти наши старые друзья лучше и мягче относились друг к другу, чем мы, молодое поколение, относимся к своим отцам. Боюсь, что сравнение это не в нашу пользу.

Вот кого действительно сейчас тошно в Австралии слушать, так это тех, кто кричит на каждом углу о прелестях фермерской жизни. Хуже нет, если встретится такой тип на улице и начнет крутить вам пуговицу — развивать какой-нибудь свой проектик на этот счет. По большей части эти люди и представления не имеют, о чем говорят.

Есть в Сиднее один человек по имени Том Хопкинс. Он пробовал фермерствовать, и его можно иногда уговорить порассказать об этом. Когда-то он очень неплохо работал в городе, но вот взбрело ему в голову, что на новых местах, в глубине страны, дела его пойдут еще лучше. Тогда он договорился со своей невестой, что она останется верна ему и будет ждать, пока он не обоснуется на Западе. Больше о ней в рассказе не упоминается.

Выбрал он себе участок возле речки Драй Хоул и месяцев шесть ждал казенных землемеров, чтобы они точно определили границы его владений, но землемеры так и не явились, и поскольку оснований рассчитывать на то, что они появятся в ближайшие десять лет, у него не было, он на свой страх и риск расчистил землю, огородил ее и приступил к сельскохозяйственным операциям.

Известно ли читателям, что означают слова «расчистить землю»? Тому известно. Выяснилось, что как раз на его участке растут самые огромные, самые безобразные и самые несносные деревья. Кроме того, там оказалось огромное количество пней каких-то невероятно твердоствольных эвкалиптов. Приступил он к делу почти без всякого опыта, но зато вооруженный массой советов, которые надавали ему люди, понимавшие в этом деле еще меньше, чем он сам. Он выбрал дерево, нашел местечко порыхлее между двумя корнями с одной его стороны, наметил узенькую неровную канавку и принялся копать, пока не докопался до места, где становой корень не превышал четырех футов в диаметре и был чуть помягче кремня. Но тут выяснилось, что вырытая канава так узка, что в ней и топором-то не размахнешься, и ему пришлось выкопать еще тонны две земли, после чего он решил передохнуть. На следующий день он повел подкоп с другой стороны эвкалипта, но когда он покуривал после чая трубку, его осенила блестящая мысль — выжечь дерево, избавившись заодно от бревен и мусора, наваленных вокруг. Сказано — сделано! Он расширил яму, скатил в нее несколько бревен и поджег. Корни, правда, обуглились, но дереву хоть бы что!