Роланъ Доржелесъ - Деревянные кресты

Всѣ эти разсказы, всѣ эти басни приходятъ мнѣ на память, и мало-по-малу во мнѣ зарождается недовѣріе.

Я слушаю нѣкоторое время Буффіу, который теперь обсуждаетъ наступленіе съ точки зрѣнія чисто стратегической, и затѣмъ вѣжливо, не желая обидѣть его, спрашиваю:

— Скажи, старикъ, увѣренъ ты въ этомъ? Не кухонный ли это слухъ?

Лошадиный барышникъ, весь потный, сразу замолчалъ, слова замерли у него на губахъ, видь у него былъ изумленный. Я его, повидимому, задѣлъ. Секунды двѣ онъ стоитъ съ раскрытымъ ртомъ, слишкомъ возмущенный, чтобы отвѣчать. Затѣмъ онъ весь краснѣетъ, вотъ-вотъ онъ разразится…

Но нѣтъ, онъ сдержалъ себя. Онъ просто презрительно опускаетъ нижнюю губу, наклоняется, поднимаетъ кастрюлю и заявляетъ съ достоинствомъ оскорбленнаго апостола:

— Хорошо, пусть будетъ такъ, я вамъ только морочилъ голову. Только послѣзавтра вы увидите сами.

Онъ хочетъ отстранить товарищей, чтобы уйти, но они тѣсно обступаютъ его и, чтобы удержать, трусливо нападаютъ на меня.

— Не слушай его… Скажи… Правда, что третій батальонъ останется въ резервѣ?… Почему онъ, а не другой… Откуда начнется наступленіе?…

Они удерживаютъ его обѣими руками, и по добротѣ душевной онъ соглашается подѣлиться остатками своихъ новостей, не обращая на меня вниманія.

Я не обижаюсь, отхожу въ сторону и становлюсь на четвереньки, какъ будто собираясь просить прощенія. Но нѣть, я не унижу своего мундира. Я просовываю голову въ мою нишу и ощупью ищу коробку консервовъ въ сумкѣ. Достаю спиртовую машинку, котелокъ, наполненный грязной водой, которую я берегу со вчерашнаго утра, и, умѣстившись на мѣшкѣ, набитомъ землей, приготовляю себѣ пищу.

Склонившись надъ голубымъ пламенемъ, я нарочно принимаю занятой видъ, но исподтишка прислушиваюсь къ словамъ лошадинаго торговца, который продолжаетъ разглагольствовать. Чтобы уязвить меня, онъ вспоминаетъ забытыя подробности, новыя точныя детали, каждой изъ которыхъ было бы достаточно, чтобы смутить меня, и, какъ припѣвъ, повторяетъ:

— Это, можетъ быть, тоже утка…

Такая увѣренность, въ концѣ-концовъ, заставляетъ меня колебаться.

А что если это правда, — они, повидимому, не шутятъ. Склонивъ голову надъ начинавшимъ шумѣть котелкомъ, я исподтишка наблюдаю за ними. Все отдѣленіе, взволнованное, сгруппировалось вокругъ нихъ. Одинъ только Демаши спокоенъ и слушаетъ, какъ они кричать, со своей обычной насмѣшливой, немного горькой улыбкой, улыбкой избалованнаго ребенка, которому ничто уже не нравится.

Увидѣвъ, что я начинаю ѣсть, товарищи вспоминаютъ, что ихъ ждетъ супъ.

— Остынетъ, — замѣчаетъ Брукъ.

И онъ наполняетъ свой котелокъ, еще жирный отъ предыдущаго блюда.

За нимъ каждый добросовѣстно наливаетъ себѣ. Нѣкоторое время слышно только, какъ они хлебаютъ, уткнувъ голову въ котелокъ, какъ извощичья лошадь въ подвязанную торбу.

— Ничего, хорошій сюрпризъ онъ вамъ поднесъ, — издѣвается Гамель, напичкавъ ротъ рисомъ съ шоколадомъ.

— Не изощряйся, — отвѣчаетъ ему Фуйяръ, у котораго рѣденькая бородка залита суповымъ жиромъ. — Я такъ и думалъ, что намъ придется наступать.

— Ну, что жъ, наступать, такъ наступать, — восклицаетъ Жильберъ. — Не всѣ пули убиваютъ.

Сидя на корточкахъ въ своей норѣ, какъ въ шкапу, малышъ Беленъ поддакиваетъ ему:

— Боши тоже сдѣланы изъ мяса и костей. Не стоить портить себѣ кровь раньше времени.

Теперь новость извѣстна всему окопу; съ котелками въ рукахъ стоять, бесѣдуютъ, и слухи передаются изъ отдѣленія въ отдѣленіе. Говорятъ, что сегодня ночью должны прибыть саперы, чтобы приготовить лѣстницы для наступленія. Должны установить небольшія пушки и бомбометательныя орудія. Первая рота назначена въ патруль.

Подъ вліяніемъ всего этого я начинаю колебаться и все-таки, угощая Жильбера сыромъ, я стараюсь убѣдить его, что наступленія не будетъ.

Послѣ обѣда расходятся по окопу, какъ по деревенской улицѣ. Разговариваютъ, спорятъ, нервничаютъ. Кто-то окликаетъ меня:

— Жакъ!

Это Буланъ, одинъ изъ самокатчиковъ полковника.

— Ну, какъ?

— Это правда; наступленіе будетъ… Я только-что получилъ двѣ тысячи сигаръ отъ завѣдующаго хозяйствомъ.

Я встрепенулся. Какъ… сигары, сигары съ этикеткой? На этотъ разъ я убѣжденъ, — несомнѣнно, мы будемъ наступать.

Гамель, умъ котораго не приспособленъ къ тонкимъ выводамъ, тоже не заблуждается.

— Онъ былъ правъ все-таки, продажная душа, — вздыхаетъ онъ.

Затѣмъ, ибо мудрецъ долженъ даже въ худшемъ находить только хорошее, онъ добавляетъ:

— Ты, вѣдь, не куришь, такъ дай мнѣ свою сигару! Буду считать ее за тобой.

Разсѣянно, съ тяжестью въ сердцѣ, подхожу я къ товарищамъ.

Веронъ, взобравшись на подставку для стрѣльбы, смотритъ въ амбразуру на печальное огромное поле, усѣянное ямами отъ снарядовъ, каждая изъ которыхъ послужила однимъ изъ препятствій, пріостановившихъ послѣднее наступленіе. Можно сосчитать убитыхъ, разбросанныхъ по желтой травѣ. Они упали, какъ стрѣляли, лицомъ впередъ; нѣкоторые, упавшіе на колѣни, казалось, готовы еще вскочить. Вотъ одинъ прислонился спиною къ небольшому стогу сѣна и скорченными руками держится за разстегнутую шинель, какъ будто показывая намъ дыру отъ пронзившей его пули. Веронъ долго, задумчиво, неподвижно смотритъ на нихъ и шепчетъ:

— Такъ придется идти на подкрѣпленіе товарищамъ, которые лежатъ тамъ, передъ нами…

Такъ какъ я долженъ дежурить во второй очереди, то я вхожу въ землянку, чтобы отдохнуть немного. Бреваль уже тамъ; онъ пишетъ. Вытянувшись на сложенной палаткѣ, закинувъ руки за голову, Жильберъ грезитъ. Я устраиваюсь въ своемъ углу, подкладываю подсумокъ подъ голову и вытягиваюсь. Слышно только наше ровное дыханіе и надъ бревнами потолка острый мышиный пискъ.

Вскорѣ возвращаются товарищи, спасаясь отъ вечерняго холода въ окопахъ. Зажигается другая свѣча, и, присѣвъ на корточки вокругъ нея, они начинаютъ играть въ карты. Но скоро бросаютъ; въ этотъ вечеръ сердце не лежитъ къ игрѣ.

— Я такъ и думалъ, что будетъ наступленіе, — заговорилъ первый Лемуанъ.

Лихорадочное настроеніе у нихъ улеглось; теперь они говорятъ о наступленіи съ покорностью, почти съ безразличіемъ.

— Чего тамъ! Выбьемъ ихъ изъ лѣсу, — восклицаетъ Брукъ, который чудомъ не спитъ еще. — Бывало и хуже…

Бреваль запечаталъ письмо. При свѣтѣ свѣчи я вижу, какъ худой подбородокъ его вздрагиваетъ.

— Если бы только послѣ этого насъ отпустили домой, — вздыхаетъ онъ. — Домой! вернуться къ себѣ!.. — Лица у всѣхъ внезапно озарились, на губахъ показалась улыбка.

— Скажи, пожалуйста, Лемуанъ, — спрашиваетъ Сюльфаръ, — предположимъ, тебѣ говорятъ: можете идти домой, только вы должны всю дорогу пятиться назадъ, въ полной аммуниціи, да кромѣ того, съ толстымъ бревномъ на спинѣ и безъ башмаковъ, — ты пойдешь?