Борис Иванов - Сочинения. Том 1. Жатва жертв

Тишина и усталость навалились на Яшке и придавили к нарам. Часто ночами просыпался от своих собственных стонов. Ласковый шорох дождевых капель снова надолго усыплял его. Он привык к мысли, что его прошлое, в котором он встречался со служащей почты Мартой Вернер, любил посмеяться и попеть, теперь не имеет никакого отношения к его жизни. Русские пожилые команды словно собрали и похоронили дни его прошлого в черной степи.)

Евдокию поставили перед Яшке. За ее спиной мужчины в галифе не сразу согласовали, какой вопрос нужно поставить бабе первым. Верно ли сразу спрашивать, сожительствовала она с этим фрицем или нет? Правильнее начать допрос издалека: знакомы ли подозреваемые, как часто встречались, а если да, то с какими целями и на какой — добровольной, корыстной или принудительной — основе?

Конечно, и это неправильно, угрюмо подумал Бушуев. Где те свидетели, которые должны подтвердить правильные показания и опровергнуть ложные? Но все присутствующие на очной ставке, включая санинструктора Евсеева и разведчика Вальку, который презирал начальство, как тыловую породу, и одновременно был готов выполнить любой его приказ, и, вне всякого сомнения, замполит Коган, и профессионал Зиганшин верили, что не дадут колхознице скрыть правду, ибо слишком велика была их власть над нею.

Евдоха вперилась в лежащее перед нею на соломе обмундированное тело.

— Гражданка Скрипчак, — с ехидцей и, похоже, на этот раз намеренно искажая фамилию женщины, начал Зиганшин, — вы видели когда-нибудь этого солдата… Присмотритесь получше… Видик у него раньше был, конечно, повеселее… Узнаете?.. Нет?..

Бушуев несколько раз обмакнул перо в чернильницу, изготовившись вести протокол допроса. Капитан Дуброва, у которого главная присказка была такой: «Я за триста гавриков отвечаю», — не включал ни лежащего на соломе фрица, ни эту тетку в ватнике в число своих гавриков и потому пребывал в равнодушном созерцании действия, подлежащего исполнению контрразведкой. Другое дело Евсеев, он ушел бы и продолжил чтение романа «Дым» до ужина, но боялся, что может рассердить ст. лейтенанта, наверно неспроста привязывающегося к нему. Валька, стоящий позади всех, от нечего делать рассматривал и сравнивал шеи присутствующих: у Дубровы короткая, складчатая, с поросячьей порослью волосиков, у Зиганшина — жилистая, по-городскому подбритая, у замполита — хилая, под кожу старого портфеля. Остальные его не интересовали, как мало интересовал немец, которого он видел в просвете между бабой и командиром батальона.

— Ну так что, гражданка Скрипник, что вы нам скажете… Признаете или не признаете пленного фашиста. Не бойтесь. Теперь его бояться нечего. Подойдите ближе, — организовывал очную ставку Зиганшин.

Евдоша переступила своими бурками по грязному полу. Теперь она стояла совсем рядом с пленным. Голубые глазки Яшке тлели отраженным светом дня.

Если перевести вопрос замполита Когана пленному на русский язык дословно, он прозвучал бы так:

— Немецкие солдаты, ты любишь эту девушку?.. Отвечай!..

Пленный зашевелился. Пытался высвободить из-под себя руку. Но от намерения отступил.

Майор Зиганшин щелкнул языком от удовольствия, победоносно оглядывая стоящих офицеров:

— Узнает свою кралю, — зашептал им. — Раньше бы все перышки свои расправил.

Положительный комбат потребовал, чтобы Коган задал немцу вопрос, сожительствовал ли он с этой бабой или нет. И Коган спросил бы, но он не знал, как сказать по-немецки «сожительствовать». Обозначился тупик.

— Ладно, пусть Скрипчак отвечает, любит ли она этого гада, — согласился Зиганшин. — Евдокия Скрипчак, к вам вопрос, — заранее развеселился майор. — Вы любите мужчину, которого мы вам показываем?

Женщина не слушала. Горячими от температуры пальцами она поправила съехавшую на бок шапку пленного, смахнула кишевших в его бровях серых вшей. Она заметила, что немец пробует снова освободить свою руку — и помогла ему в этом.

— Жалеешь, значит? — наклонившись к ней, в ухо сказал Зиганшин прочувствованным голосом.

Евдоша закивала, прикрыв глаза концами головного платка.

Кто остолбенел от такого признания, кто был доволен, что несуразное дело, кажется, подошло к концу. Комбат Дуброва отправился по своим делам — к гаврикам, Валька повел Степчак к колхозному амбару, приспособленному для содержания изолируемых лиц. Один Бушуев пребывал в высшей точке недовольства:

— Что в протокол писать! Что я должен зафиксировать! Что Яшке говорил, что Степчак говорила?.. Немец не признал своих отношений с колхозницей Степчак.

— Как это пленный не выразил своего отношения к Степчак! — закричал гвардии майор Зиганшин, испепеляя взглядом своего подчиненного. — Все слышали, а он не слышал? Пишите: «На вопрос об его отношении к Е. К. Степчак военнопленный ефрейтор Г. Яшке заявил: „ИХ ЛИБЕ ДИХ“»! Что тут неясного!

— А Степчак? Что она ответила оккупанту?

Из окон правления колхоза далеко разнеслось:

— И она ему заявила: ИХ ЛИБЕ ДИХ!..

Тела на нарах распластались. Душно. За проволочной оплеткой бдительно светят яркие дежурные лампы. Что лучше услышать: как плачет или же как смеется во сне человек?.. Упаси Господь вдумываться в эти вопросы — еще немного и заплачешь сам, еще немного — и можешь сам засмеяться и поплыть на легкой лодке безумия. Рухин не спит, стонет, понимает — долго ему не продержаться.

С каждым днем труднее выдержать смену. «Они говорят, что ich bin der schlechste Arbeiter. Они очень экономны: ненужным и жить не нужно. Ненужным, считают они, следует самим это понять. Ведь законы экономии так разумны! Утром они объявляют: такой-то — такой-то остаются в бараке. Одни пойдут на работу, ненужные — в корпус „зет“. Завтра они могут выкрикнуть мою фамилию».

По сравнению с другими остарбайтерами близорукий юноша находился в неравном положении. Когда составы с сахарной свеклой приходили и их распределяли по линии транспортера, Рухин был единственным, для кого минутная передышка была опасной. Он не мог, как остальные, опереться на лопату и дождаться, когда сердце восстановит ритм, а рукам вернется сила. Юноша не различал предметы далее двадцати шагов и, подобно другим, не мог, выждав, когда охранники от тебя отвернуться, скрыть самовольную передышку.

Рухина уже дважды лишали хлеба и, хотя не сильно, побили. Надзиратели стали для него карающей субстанцией, наносящей безжалостные удары из слепой дали.

Под сонные плачи и крики он принуждал себя думать о неумолимых законах жизни.