Эмиль Золя - Жерминаль (Перевод А Дмитриевского)

Перед домом директора толпа остановилась. Раздался крик:

- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

Господин Энбо стоял у окна, когда вошел Ипполит, чтобы закрыть ставни, боясь, как бы не разбили камнями стекла. В нижнем этаже он уже это сделал. Слуга поднялся наверх: слышно было, как стукнули шпингалеты, как одна за другой спускались деревянные жалюзи. К несчастью, невозможно было закрыть огромное кухонное окно в подвальном этаже - это вызывавшее беспокойство окно, через которое можно было видеть кастрюли и вертела, блестевшие на огне.

Машинально, желая посмотреть на улицу, г-н Энбо поднялся на третий этаж, в комбату Поля: оттуда хорошо можно было видеть дорогу далеко влево, до самых, складов Компании. Стоя за ставней, он смотрел сверху на толпу. Опять его взволновал вид этой комнаты: прибранный туалетный стол, холодная кровать с чистыми, аккуратно натянутыми простынями. Его недавнее бешенство, страстная борьба с самим собой привели теперь к бесконечной усталости. Он успокоился и, как эта комната, уже остывшая, убранная после утреннего беспорядка и принявшая обычный опрятный вид, обрел привычную осанку. К чему поднимать скандал? Разве что-нибудь изменилось? Просто у его жены стало одним любовником больше; то, что она избрала его в собственной семье, мало отягчало самый факт. Может быть, это даже лучше, - она будет больше соблюдать внешние приличия. Ему стало жалко себя при воспоминании о своей безумной ревности. Как глупо было бить кулаками по этой постели! Терпел же он другого - вытерпит и этого. Будет немного больше презрения, вот и все. Во рту он ощущал странную горечь. Ясна была ненужность всего - вековечное страдание жизни, стыд за себя, за то, что он обожал и желал эту женщину, несмотря на всю грязь, в какой он ее; оставлял.

Под окнами с удвоенной силой разразился вопль:

- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

- Дурачье! - процедил сквозь зубы Энбо.

Он слушал, как его ругали за огромное жалованье, называли толстобрюхим бездельником, грязной свиньей, которая обжирается лакомыми яствами, когда рабочие дохнут с голода.

Женщины увидали кухню. Поднялась буря проклятий при виде жарившегося фазана, жирный запах соусов раздражал пустые желудки. Подлые буржуа! Залить бы им нутро шампанским, забить бы его трюфелями, чтобы кишки лопнули!

- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

- Дурачье! - повторил Энбо. - А я разве счастлив?

В нем вспыхнула злоба против этих людей, которые ничего не понимали. С какой радостью променял бы он свой большой оклад на их толстую кожу, на их легкую, беспечальную любовь. Почему бы ему не посадить их за свой стол, не заткнуть им глотки фазаном, а самому пойти обниматься за забором с девками и мять их, смеясь над теми, кто щупал их раньше? Он отдал бы все - свое воспитание, благополучие, роскошь, директорскую власть, - чтобы стать хоть на один день последним из этих озорников, которые свободно распоряжаются собой, своей плотью, грубо бьют по щекам жен и пользуются соседками. Он тоже хотел бы околевать с голода, чувствовать до головокружения судороги в пустом желудке, - только бы убить свою неутолимую печаль. Да! Жить по-скотски, ничего не иметь, слоняться во ржи с самой грязной, самой уродливой откатчицей и радоваться этому!

- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

Энбо сердился и бешено крикнул среди этого шума:

- Хлеба! Да разве в этом все, болваны?

Вот он всегда ел, но разве он меньше мучился? Его несчастное супружество, исковерканная жизнь - все вдруг поднялось и подступило к горлу, как предсмертная икота. Еще не все прекрасно, когда есть хлеб. И какой это идиот полагает, счастье людей в распределении богатства? Пустые мечтатели-революционеры могут разрушить общество и построить новое, но они не прибавят ни одной радости человечеству и не уменьшат его горя, отрезая для каждого по ломтю. Они скорее увеличат несчастье мира, если массы от мирного удовлетворения своих инстинктов поднимутся до ненасытных терзаний страстей: тогда не только люди, но и псы завоют от отчаяния. Нет! Единственное благо-это небытие, а уж если существуешь, - будь деревом, будь камнем, даже еще меньше, - песчинкой, которая не может истекать кровью под ногой прохожего.

От нестерпимого страдания глаза Энбо набухли, и жгучие слезы потекли по его щекам. Дорога тонула в сумраке. В фасад дома полетели камни. У него уже не было злобы против этих голодных людей. Терзаемый жгучей сердечной раной, он бормотал сквозь слезы:

- Глупцы! Глупцы!

Но крик желудка покрыл все, как сокрушительный, сметающий вихрь. Несся рев:

- Хлеба! Хлеба! Хлеба!

VI

Пощечина Катрины отрезвила Этьена. Он снова пошел во главе забастовщиков; и в то время как хриплым голосом он звал их в Монсу, другой, внутренний голос, голос разума, с удивлением вопрошал его - к чему все это? Он совсем не хотел такой развязки; как же случилось, что, отправившись в Жан-Барт с намерением действовать хладнокровно и не допускать беспорядков, он, после целого ряда насилий, заканчивал день походом на директорский дом.

Ведь он сам крикнул: "Стой!" Но первоначально он хотел лишь защитить от полного разгрома склады Компании; теперь же, когда камни полетели в окна особняка, он тщетно пытался найти законную жертву, на которую можно было бы бросить толпу во избежание еще больших несчастий. Этьен стоял посреди дороги, беспомощно озираясь, как вдруг его окликнул какой-то человек, стоявший на пороге кабачка "Очаг", хозяйка которого поспешно закрыла ставни, оставив открытой только дверь.

- Да, это я... Послушай...

То был Раснер. Человек тридцать мужчин и женщин, почти все из поселка Двухсот Сорока - те, что не вышли из дому утром, а теперь явились из любопытства, - бросились в этот кабачок, увидев приближающихся забастовщиков. За столиком сидел Захария со своей женой Филоменой, а подальше, спиной к двери, пряча лица, - Пьеррон и Пьерронша. Впрочем, никто не пил, все просто-напросто укрылись в этом кабачке.

Этьен узнал Раснера и отошел.

- Тебе мешает мое присутствие? - сказал кабатчик. - Я предупреждал тебя, вот вы и попали в беду. Что ж, требуйте хлеба, свинец вы получите, а не хлеб.

Тогда Этьен повернулся к нему и ответил:

- Трусы, которые стоят сложа руки и хладнокровно смотрят, как мы жертвуем жизнью, - вот они действительно мне мешают.

- Ты, значит, решил грабить в открытую?

- Я решил остаться с товарищами до конца, пусть даже придется околевать вместе с ними.

В отчаянии Этьен смешался с толпой, готовый принять смерть. На дороге трое детей швыряли в окна камни; он дал им здорового пинка, крича своим товарищам, что от битья стекол, им легче не станет.

Бебер и Лидия, догнав Жанлена, учились у него действовать пращой. Каждый бросал камень, состязаясь в умении нанести наибольший ущерб. Лидия по неловкости попала в голову какой-то женщине в толпе, и мальчики хохотали над девочкой до упаду. Позади них сидели на скамье Бессмертный и Мук и смотрели на происходившее. Бессмертный еле передвигал распухшими ногами, лицо у него было землистого цвета, как всегда в те дни, когда от него нельзя было добиться ни слова; бог весть какое любопытство побуждало его с таким трудом дотащиться сюда.