Джон Чивер - Ангел на мосту (рассказы) (-)

- Мисс?

- Да?

- Мне нужно сказать вам два слова.

- О чем?

- Меня зовут Орвил Бетман, - сказал он, - я пою рекламные куплеты в телепередачах. Вы, верно, слышали меня. Я...

Она скользнула по нему взглядом и перевела его на освещенный вестибюль за полуоткрытой дверью. Увидев, что он больше не владеет ее вниманием, он пропел своим мужественным обаятельным голосом песенку, которую только что записали на пленку для телевизора:

Кастрюлин, кастрюлин

Лучший способ выгнать сплин!

Голос Бетмана, против которого устоять не мог никто, задел девушку, но задел ее как-то вскользь, по касательной.

- Я никогда не смотрю телевизор, - сказала она. - Что вы от меня хотите?

- Я хочу на вас жениться, - сказал он с убеждением.

Она засмеялась, вошла в дом и исчезла в лифте. За пять долларов швейцар назвал Бетману ее фамилию и сообщил ему кое-какие сведения о ней. Ее звали Виктория Хезерстоун, и она проживала с больным отцом в квартире 14-Б.

Утром он пошел на работу и через бюро справок и информации при студии узнал, что мисс Виктория Хезерстоун окончила женский колледж Вассар этой весной и ведет сейчас шефскую работу в больнице на Ист-Сайде. Оказалось, что одна из сценаристок-практиканток на студии училась в одном классе с Викторией и дружила с ее соседкой по комнате. Бетману вскоре удалось попасть на коктейль, где среди приглашенных была и она. Он тут же пригласил ее ужинать в ресторан и убедился, что инстинкт его не обманул. Она была той самой женщиной, которая была ему предназначена, его судьбой. Неделю-другую она пыталась ему противостоять и, в конце концов, сдалась. Но тут возникло новое затруднение. Отец Виктории (он посвятил свою жизнь изучению творчества Антони Троллопа) был человек старый и очень больной, и она боялась, что без нее он погибнет. Этого она бы не вынесла и была готова даже смять всю свою личную жизнь, только бы не иметь на своей совести его смерти. Жить ему оставалось не так много, и она обещала Бетману вступить с ним в брак тотчас после смерти отца. В доказательство своей искренности она согласилась жить с Бетманом покамест невенчанной. Бетман был на верху блаженства. Однако старик не желал умирать.

Бетман жаждал жениться, он хотел, чтобы союз их был освящен, отпразднован и объявлен всему миру. Виктория приходила к нему раза два-три в неделю, но Бетман мечтал не об этом. Старика внезапно свалил удар, и он должен был по настоянию врача покинуть Нью-Йорк. Его перевезли в Олбани, где у него был собственный дом, и таким образом Виктория получила возможность распоряжаться собой, как хотела, за исключением трех летних месяцев. Бетман и Виктория поженились и, несмотря на то, что брак их оказался бездетным, были очень счастливы. Однако первого июня каждого года она отправлялась на остров в озере Сент-Фрэнсис, где умирающий проводил лето, и возвращалась к мужу не раньше сентября. Старик так и не знал ничего о ее замужестве, и Бетману запрещалось ее навещать. Он писал ей (до востребования) каждый день, она отвечала на его письма, но значительно реже, так как, по ее словам, ей не о чем было писать: разве что о кровяном давлении, температуре, стуле и ночных потах своего отца. Всякую минуту казалось, что он на краю могилы. Бетман ни разу на этом острове не бывал и в глаза не видел старика. Поэтому место ее заточения обрело для него некий фантастический характер, а эти ежегодные три месяца без жены были сущей мукой.

В одно воскресное утро он проснулся с таким невыносимо острым чувством любви к жене, что стал громко к ней взывать: "Виктория! Виктория!" Он оделся и пошел в церковь, а после второго завтрака отпустил прислугу и отправился гулять. Было нечеловечески жарко, и казалось, что зноем этим город как бы припаян к самой сердцевине времени, и запах, поднимающийся от раскаленных мостовых, казался древним, как мир. Из опущенного окна машины, проезжавшей вдоль набережной Ист-Ривер, Бетман услышал собственный голос, воспевающий арахисовое масло; и это пение, высвобождаясь из уличного гама, поднималось к нему, как вздох уныния.

Всюду, на всех подъездах к городу, было сильное движение, и при мысли о нескончаемом потоке машин на исходе воскресного дня Бетману представилось, что день этот весь строжайшим образом расписан в соответствии с неким сценарием, не допускающим разночтений. Сценарий этот охватывал все и всему определил свое место: и шумному движению, и золотистому свету, вливающемуся в параллельные потоки улиц, и дальнему рокоту грозы, звук которой был словно одинокий листок, отделившийся от общего звукового ствола, и этой невыносимой духовной зиме его одиночества. Тоска по жене, по его единственной возлюбленной, была всепоглощающей. Как только смерклось, он сел в машину и отправился на север, к ней.

Он заночевал в Олбани и попал в Сент-Фрэнсис уже поздно утром. Это был приятный курортный городок, не слишком оживленный, но и не мертвый. Бетман спросил у лодочника на пристани, как добраться до острова Темпл.

- Раз в неделю она сама приезжает сюда, - сказал лодочник. - Она приезжает за продуктами и лекарствами. Нет, сегодня она вряд ли приедет.

И лодочник показал рукой в сторону острова, погруженного в озеро, примерно на расстоянии мили от пристани. Бетман взял моторную лодку напрокат и поплыл к острову. Объехав его кругом, он нашел небольшую бухту, причалил и привязал лодку. Прямо над головой высился чудовищного вида старомодный коттедж, казалось бы, специально созданный для пожара. Он весь почернел от креозота и в довершение всего был украшен безобразнейшим средневековым орнаментом. Надо всем высилась круглая деревянная башня, окруженная деревянным парапетом, который можно было бы разнести двумя-тремя выстрелами из револьвера. Высокие ели обступали башню, погружая ее во мрак. Несмотря на ясное утро, в доме, должно быть, было темно, так как во многих окнах горел свет.

Бетман взошел на крыльцо и заглянул через застекленную дверь: длинный коридор упирался в лестницу, украшенную двумя деревянными колоннами. На одной колонне высилась несколько потускневшая бронзовая Венера. Она держала в поднятой руке канделябр с двумя электрическими свечками; они были зажжены, чтобы рассеять мрак от обступивших дом елей. Без излишней скромности она расставила ноги, но в этом было и что-то беспомощное тоже, и даже отчасти жалкое - как оно, впрочем, бывает с богиней любви. На другой колонне стоял Гермес - Гермес летящий. Он тоже держал зажженные свечи в руке. Устланная темно-зеленым ковром лестница вела к витражу. Несмотря на сумрак, цветные стекла поражали яркостью и пестротой. Бетман позвонил в звонок, и по лестнице, прихрамывая и не отрывая руки от перил, спустилась пожилая горничная. Подойдя вплотную к дверям, она посмотрела на Бетмана через стекло и отрицательно мотнула головой.