Джон Чивер - Перси

Обеды у Перси в доме бывали обильные. Камины при ветре дымили. За окнами падали листья и снег. Когда после обеда мы переходили в темную гостиную, всем было как-то не по себе. И тогда Лоуэла просили поиграть. Первые же ноты бетховенской сонаты превращали эту темную, с застоявшимися запахами комнату в неописуемо прекрасный ландшафт. В зеленых лугах над рекой стоял дом. Женщина с льняными волосами вышла из двери, вытирая руки о передник. Она стала звать своего возлюбленного - звала, звала, но что-то задержало его в пути. Приближалась гроза. Сейчас вода в реке поднимется, снесет мост. Басы звучали мощно, мрачно, грозно. Берегись, берегись! Дорожные аварии достигли небывалых цифр. Над западным побережьем Флориды бушует ураган. В Питсберге затемнение, жизнь там приостановилась. В Филадельфии голод, положение безнадежное. Тут верхний голос запел длинную песню о красоте и любви. Когда песня кончилась, опять громко вступили басы, набирая силу в новых и новых известиях о всяких невзгодах. Ураган перемещается к северу через Джорджию и Виргинию. Дорожные аварии еще участились. В Небраске холера. Миссисипи вышла из берегов. В Аппалачских горах извергается вулкан, который считали потухшим. Увы, увы! Верхний голос опять зазвучал в этом споре, убеждая, вселяя надежду, такой чистый, что ни один человеческий голос не мог бы с ним сравниться. Потом оба голоса слились в контрапункте и так дозвучали до конца.

Однажды, когда музыка кончилась, дядя Эббот посадил нас с Лоуэлом в машину, и мы поехали в дорчестерские трущобы. Дело было в начале зимы, стемнело рано, шел дождь, а дождь в Бостоне если уж зарядит, так надолго. Дядя поставил машину у подъезда обшарпанного дома и сказал, что ему надо навестить здесь больного.

- Ты думаешь, он пошел навестить больного? - спросил Лоуэл.

- Ну да.

- Он пошел навестить свою любовницу, - сказал Лоуэл и вдруг заплакал.

Я не любил его. У меня не было причин ему сочувствовать. Я только пожалел, что у меня есть такие малопочтенные родичи. Он вытер слезы, и мы сидели в машине молча, пока не вернулся дядя Эббот, довольный, пахнущий духами, насвистывая что-то веселенькое. Он заехал в кафе, угостил нас мороженым, и мы покатили к ним домой, где Перси открывала окна, чтобы проветрить гостиную. Вид у нее был усталый, но бодрый, хотя и она и все, кто был в комнате, вероятно, знали, что выкинул дядя Эббот. Мы тут же стали собираться домой.

Пятнадцати лет Лоуэл поступил в консерваторию, окончил ее и в том же году исполнил с Бостонским оркестром Четвертый концерт Бетховена. Поскольку меня с детства учили никогда не говорить о деньгах, странно, что я почему-то запомнил как раз финансовые подробности его дебюта. Фрак его стоил сто долларов, концертмейстер взял с него пятьсот, а оркестр заплатил ему триста, за два выступления. Мы, родственники, сидели во всех концах зала, так что слить воедино свое волнение не могли, но волновались все ужасно. После концерта мы пошли в артистическое фойе поздравить Лоуэла и выпить шампанского. Кусевицкого не было, до Бэрджин, первая скрипка, явился. Рецензии в "Геральдс" и в "Транскрипте" были в общем хвалебные, хотя обе газеты отметили, что игре Лоуэла не хватает чувства. В ту зиму Лоуэл и Перси отправились в турне на запад, до самого Чикаго, и что-то там у них не заладилось. Возможно, они плохо действовали друг на друга в дороге, возможно, публики он собирал мало и отзывы были нелестные, и, хотя ничего на этот счет не говорилось, я отлично помню, что поездка получилась отнюдь не триумфальная. Вернувшись в Бостон, Перси продала участок земли, примыкавший к ее дому, и уехала на лето в Европу. Лоуэл, безусловно, мог бы прокормиться музыкой, но предпочел пойти рабочим на какой-то завод электрических инструментов. Еще до возвращения Перси он побывал у нас и рассказал мне о событиях этого лета.

- Когда мама уехала, папа почти перестал бывать дома, - рассказывал он, - и вечерами я оставался один, Сам готовил себе ужин, уйму времени проводил в кино. Пробовал подцепить какую-нибудь девушку, но очень уж я тощий, да и нахальства не хватает. Ну и вот, как-то в воскресенье поехал я на нашем старом "бьюике" на пляж. Папа разрешил мне на нем ездить. И там я увидел эту толстую пару с молоденькой дочкой. Они, судя по всему, скучали, Миссис Гиршман ужасно толстая, красится, как клоун, и при ней маленькая собачка. Есть такие толстухи, обязательно с собачками. Ну, я сказал что-то насчет того, что люблю собак, и им, видно, приятно было поговорить со мной, а потом я нырнул в волны, чтобы они полюбовались, как я плаваю кролем, а потом вылез из воды и подсел к ним. Они немцы, говорят с очень смешным акцентом, и от этого, и оттого, что они такие толстые, им трудно с кем-нибудь подружиться. Так вот, оказалось, что дочку зовут Донна-Мэй, она была в шляпе и вся закутана в купальный халат, и они мне объяснили, что кожа у нее очень нежная: ей нельзя сидеть на солнце. Еще они мне сказали, что у нее прекрасные волосы, и велели ей снять шляпу, и тут я сам увидел ее волосы. Они и верно прекрасные. Цвета меда и очень длинные, а кожа как перламутр. Сразу видно, что на солнце мигом обгорит. Мы побеседовали, я приволок сосисок и тоника, а потом пригласил Донну-Мэй прогуляться по пляжу, и мне было ужасно весело. А к вечеру предложил отвезти их домой на пляж-то они приехали автобусом, - и они сказали, что будут очень рады, если только я пообещаю у них поужинать. Живут они вроде как в трущобах, он работает маляром. Их дом стоит на задах у другого дома. Миссис Гиршман сказала: пока она, мол, готовит, ужин, может быть, я помогу Донне-Мэй освежиться под душем? Это я очень ясно помню, потому что тут-то я в нее и влюбился. Она опять надела купальный костюм, и я тоже, и я очень осторожно стал поливать ее из шланга. Она, понятно, повизгивала, потому что вода была холодная, а на улице уже темнело, и в соседнем доме кто-то играл прелюдию Шопена опус 28 до-диез минор. Рояль был расстроенный, пианист никудышный, но музыка, и шланг, и Донна-Мэй с перламутровой кожей и золотыми волосами, и запахи ужина из кухни, и сумерки - это было как в раю. Я с ними поужинал и уехал домой, а на следующий вечер повел Донну-Май в кино. Ужинал у них и еще раз, а когда рассказал миссис Гиршман, что мать у меня в отъезде, а с отцом я почти не вижусь, она сказала, что у них есть лишняя комната и почему бы мне не пожить в ней. И на следующий вечер я взял с собой кое-что из одежки и въехал в их лишнюю комнату. Так с тех пор там и живу.

Навряд ли Перси, вернувшись из Европы, написала моей матери письмо, да если бы и написала, письмо наверняка было бы уничтожено: в нашей семье прямо-таки ненавидели хранить что-нибудь на память. Письма, снимки, дипломы - все, связанное с прошлым, сразу отправляли в камин. Думается, причиной тому была не забота о порядке в доме, как они уверяли, а страх смерти. Им казалось, что оглянуться на прошлое - значит умереть, и они не желали оставлять после себя никаких следов. Итак, письма не было, но если бы оно было написано, то текст его, в свете того, что мне стало известно, был бы примерно такой: