Теодор Драйзер - Финансист. Титан. Стоик. «Трилогия желания» в одном томе [сборник litres]

– Ах, вы говорите об этих выпадах в Чикаго против его финансовых методов? – смело раскрывая карты, воскликнул Джеркинс. – Но это же чистой воды политиканство, все это подстроено его соперниками, которые завидовали его успеху.

– Знаю, знаю! – с тем же горестным видом перебил его Джонсон. – Люди из финансовых кругов, конечно, понимают все эти приемы конкурирующих противников и не обращают на это внимания. Но ведь и здесь у него найдется немало противников. У нас здесь на острове свой очень сплоченный и очень консервативный мирок. И мы вовсе не так уж любим пришельцев, которые являются к нам устраивать наши дела. Возможно, как вы изволили заметить, что мистер Каупервуд действительно очень опытный и изобретательный человек. Но захочет ли наша публика работать с ним – этого я не могу сказать. Зато я могу сказать, что лишь немногие – если таковые вообще найдутся – согласились бы предоставить ему полный контроль над всей системой подземных дорог, как имеете в виду вы. – Тут он поднялся и тщательно отряхнул с пиджака и брюк воображаемые соринки. – Вы говорите, он отклонил предложение Гривса и Хэншоу? – спросил он.

– Да, отклонил, – ответили в один голос Джеркинс и Клурфейн.

– А что же они, собственно, предлагали?

Джеркинс разъяснил.

– Понятно, понятно! Оставить за собой контракт и пятьдесят процентов акций. Так вот, пока у меня не будет возможности подумать и посоветоваться с моими компаньонами, я ничего не могу сказать вам по этому поводу. Но так или иначе, – помолчав, добавил он, – возможно, кое-кому из наших крупных пайщиков и будет желательно потолковать с мистером Каупервудом, когда он приедет.

В сущности, Джонсон уже решил про себя, что эти люди подосланы самим Каупервудом, чтобы разузнать истинное положение вещей. Однако ему и в самом деле казалось весьма сомнительным, чтобы этому американцу Каупервуду, будь он хоть архимиллионер, удалось урвать у здешних владельцев транспорта даже половину акций. Ему и подступиться-то к этому будет трудно. А с другой стороны, если подумать, сколько они со Стэйном убили денег на это дело, и вот теперь, похоже, эта проклятая Чэринг-Кросс опять свалится им на шею, что грозит новыми убытками всем, кто вложил в нее деньги. Н-да…

Он вышел из-за стола и, словно давая понять, что разговор окончен, сказал сухо:

– Мне надо будет хорошенько подумать об этом, джентльмены. Зайдите ко мне еще раз, скажем, во вторник или в среду, и тогда я уже смогу твердо сказать, сумею ли я быть вам чем-нибудь полезен.

Он сделал с ними несколько шагов и позвонил у двери конторскому мальчику, чтобы тот проводил их к выходу. Оставшись один, он подошел к окну, выходившему на старинный римский дворик, все еще залитый лучами яркого апрельского солнца. У Джонсона была привычка, когда он задумывался, закладывать язык за щеку и прижимать ладонь к ладони, стиснув пальцы, словно на молитве. Так он стоял довольно долго, не двигаясь и глядя в окно.

А Джеркинс и Клурфейн шагали в это время по Стори-стрит и обменивались на ходу впечатлениями:

– Замечательно! Да, да! Хитер, каналья! Но явно заинтересовался! Ведь это же для них выход, если они только хоть что-нибудь соображают.

– А эта чигаская история! Я так и знал, что она выплывет! – воскликнул Джеркинс. – Вечно ему припоминают эту его отсидку в Филадельфии и его слабость к женскому полу. Точно это имеет какое-то отношение к делу.

– Нелепо! Ужасно нелепо! – возмущался Клурфейн.

– А все-таки придется что-то предпринять в этом направлении! Придется нам с вами как-то обработать здешнюю прессу! – заявил Джеркинс.

– Вот что я вам скажу, послушайте меня, – возразил Клурфейн. – Если кто-нибудь из здешних богачей войдет в дело с Каупервудом, они сами мигом прекратят всю эту неприятную газетную болтовню. У нас ведь здесь несколько другие законы, не такие, как у вас. Здесь, если хотят завести скандал, не стесняются ничем, пускают в ход любую клевету, но если кому-нибудь из крупных воротил нежелательно это – тогда молчок, никто не осмелится и слова сказать. А у вас, как видно, все по-другому. Но я знаю многих редакторов финансовых отделов в здешних газетах, и, если понадобится, можно будет намекнуть им, они живо все это притушат.

Результаты, которых достигли Джеркинс и Клурфейн своим визитом к Джонсону, выяснились достаточно определенно в разговоре, имевшем место в тот же день между Джонсоном и лордом Стэйном в кабинете Стэйна на втором этаже дома на Стори-стрит.

Надо сказать, что лорд Стэйн ценил Джонсона главным образом за его коммерческую честность и за его поистине исключительное здравомыслие. Джонсон в глазах Стэйна был олицетворением глубокой религиозности и нравственной прямоты, которая не позволяла ему преступать известный предел в своих хитроумных, но вполне легальных махинациях, сколь бы это ни казалось соблазнительным с точки зрения его личных интересов. Ярый блюститель закона, он всегда умел отыскать в нем лазейку, которая давала ему возможность обернуть дело в свою пользу или отнять козырь у противника. «Честь обязывает его держать в порядке отчетность, но позволяет исключать из баланса крупные долговые обязательства», – сказал о нем однажды кто-то. И лорд Стэйн вполне согласился с этой характеристикой. Вместе с тем ему нравились чудачества Джонсона, и он нередко от души потешался над его пылкой привязанностью к лиге Эпворта со всей ее прописной моралью воскресной школы и над его необыкновенной стойкостью и упорным воздержанием от каких бы то ни было спиртных напитков. Джонсон не проявлял мелочности в денежных делах. Он щедро жертвовал на церкви, воскресные школы, больницы и деятельно опекал дом призрения для слепых в Саутуорке, где он был одним из директоров и бесплатным юрисконсультом.

За очень скромное вознаграждение Джонсон заботился о делах Стэйна, об его вкладах, страховках и помогал ему разбираться во всяких сложных юридических вопросах. Они часто беседовали о политике, о международных проблемах, и Джонсон, как замечал Стэйн, всегда очень трезво оценивал события. Но в искусстве, архитектуре, поэзии, беллетристике, в женщинах и иных благах земных, не сулящих никаких выгод, Джонсон ровно ничего не понимал. Он когда-то откровенно признался Стэйну, еще в те годы, когда оба они были намного моложе, что он ничего не смыслит в такого рода вещах. «Я рос, видите ли, в таких условиях, которые не позволяли мне интересоваться подобными предметами, – сказал он. – Мне, конечно, приятно, что сыновья мои учатся в Итоне, а дочка в Бэдфорде, и я лично ничего не имею против того, чтобы у них привились те вкусы, которые полагаются в обществе. Ну, а я что, я стряпчий, с меня довольно и того, чего я достиг».