Марк Твен - Как обманывать людей. Пособие для политиков, журналистов и карточных шулеров [litres]

– Но что это вам вздумалось обрывать свое путешествие на середине, Пэрриш? – спросил один из студентов. – Вот бы мне оказаться на вашем месте! К чему вам торопиться домой?

– Да, – подхватил другой, – в чем дело? Вы должны объяснить, а то, знаете ли, это смахивает на помешательство. Что у вас, тоска по родине?

Юное, свежее лицо Пэрриша зарделось девическим румянцем, и после некоторого колебания он признался, что причина именно в этом.

– До сих пор я никогда не уезжал из дому, – сказал он, – и с каждым днем мне делается все тоскливее. Уже несколько недель я не видел знакомого лица, а это невыносимо. Я хотел хоть из самолюбия дотянуть это путешествие до конца, но встреча с вами, друзья, меня доконала. Я будто побывал в раю и теперь уже не в силах вновь погрузиться в это тоскливое одиночество. Если бы у меня был спутник… Но его ведь нет, что толку говорить об этом? В детстве меня дразнили «мисс Нэнси». Мне кажется, я и сейчас остался таким же изнеженным, робким и тому подобное. Да, мне следовало бы родиться девочкой. У меня больше нет сил, я уезжаю домой.

Молодые люди принялись добродушно подшучивать над ним, говоря, что он совершает ошибку, о которой будет сожалеть всю жизнь; а один из них прибавил, что перед возвращением на родину он должен побывать хотя бы в Петербурге.

– Перестаньте! – взмолился Пэрриш. – Это была моя заветнейшая мечта, и сейчас я от нее отказываюсь. Прошу вас, ни слова об этом, ведь я податлив, как воск, и, если меня начнут уговаривать, не устою. А я не могу ехать один, – мне кажется, что я умру.

– Он похлопал себя по карману и прибавил:

– Вот гарантия того, что я не передумаю: я купил билет в спальный вагон до Парижа и сегодня вечером уезжаю. Выпьем же – я плачу, – выпьем до дна за возвращение домой!

Отзвучали прощальные тосты, и Альфред Пэрриш остался наедине со своими думами, но ненадолго. Какой-то энергичный господин средних лет с деловитыми и решительными манерами, с твердым и самоуверенным выражением лица, какое бывает у людей военных, быстро встал из-за соседнего столика, подсел к Пэрришу и заговорил с выражением живейшего участия и интереса. Глаза, лицо, наружность незнакомца, все его существо, казалось, источали энергию. Его распирал пар самого высокого давления, – еще немного, и вы услышали бы, как он со свистом вырывается из клапана. Незнакомец сердечно пожал Пэрришу руку и сказал тоном глубочайшего убеждения:

– Ни в коем случае не делайте этого; ни в коем случае, слышите? Это будет величайшей ошибкой; вы всю жизнь будете сожалеть о ней. Прошу вас, послушайтесь меня, не делайте этого, не делайте.

В его голосе звучало такое неподдельное участие, что удрученный юноша воспрянул духом, и предательская влага блеснула у него на глазах – невольный знак того, что он тронут и исполнен признательности. Наблюдательный незнакомец заметил это и, довольный достигнутым успехом, поспешил воспользоваться им, не дожидаясь словесного ответа.

– Нет, нет, не делайте этого! Это будет ошибкой. Я слышал все, что здесь говорилось, – вы извините, я сидел так близко, что это получилось невольно. И меня встревожила мысль, что вы намерены прервать свое путешествие, в то время как вам совершенно необходимо побывать в Петербурге. Ведь до него буквально рукой подать! Подумайте хорошенько, вы обязаны подумать. Это же так близко! Оглянуться не успеешь – и уже съездил. А какое воспоминание, только представьте себе!..

И он принялся так расписывать русскую столицу и ее чудеса, что у Альфреда Пэрриша потекли слюнки и его душа просто закричала от нетерпения.

И тогда:

– Ну конечно, вы должны, вы обязаны побывать в Петербурге. Вы будете в восторге, просто в восторге! Я уверен в этом, потому что знаю русскую столицу так же хорошо, как свой родной город в Америке. Десять лет… да, уже десять лет, как я знаю его. Спросите любого, все вам это скажут. Я майор Джексон. Меня все знают. Меня там каждая собака знает! Поезжайте же! Вы должны ехать, право же должны.

Теперь Альфред Пэрриш дрожал от нетерпения. Да, он поедет. Это было так ясно написано на его лице, что слов уже не требовалось. Затем… он снова помрачнел и печально проговорил:

– О нет… нет, это невозможно, я не могу. Я умру от одиночества.

– От какого одиночества? – вскричал изумленный майор. – Да ведь я еду с вами!

Это была полнейшая неожиданность. И не такая уж приятная. События развивались слишком быстро. Уж не ловушка ли это? Не жулик ли незнакомец? Откуда столь бескорыстное участие к юному путешественнику, которого он видит впервые в жизни? Но, взглянув в открытое, честное, сияющее улыбкой лицо майора, он устыдился. Ах, если б он только знал, как расхлебать эту кашу, не оскорбляя чувств того, кто ее заварил! Но он был не слишком искушен в вопросах дипломатии и приступил к делу весьма неуклюже, вполне сознавая свою беспомощность. С явно фальшивой самоотверженностью он запротестовал:

– Нет, нет, вы слишком добры. Я не могу… не могу позволить вам подвергать себя таким неудобствам, по моей…

– Неудобствам? Да ничего подобного, мой мальчик! Я все равно уезжаю сегодня вечером; я еду девятичасовым экспрессом. Полноте, едем вместе. Вы ни на минуту не останетесь в одиночестве. Едем же… Ну, соглашайтесь!

Итак, хитрость не удалась. Что же делать? Пэрриш совершенно пал духом, ему казалось, что его скудное воображение уже не в силах изобрести какую-либо отговорку, которая вызволила бы его из этих тенет. И тем не менее он был убежден, что обязан предпринять еще одну попытку, и он предпринял ее, – и, еще не успев договорить, решил, что его доводы совершенно неотразимы.

– Увы, это невозможно. Несчастие преследует меня. Взгляните. – Он вынул билет и положил его на стол. – Я уже взял билет до Парижа, и, разумеется, мне его не обменяют. Он пропадет, и багажные квитанции тоже. Если же я куплю новый билет, то окажусь без гроша, ибо вот все мои наличные деньги, – и он положил на стол банкнот в пятьсот марок.

В ту же минуту билет и квитанции были у майора, а сам майор был на ногах и с воодушевлением восклицал:

– Превосходно! Все в порядке, все спасено! Для меня они обменяют и билет и квитанции. Они знают меня, меня знают все. Ждите тут, я сию минуту вернусь. – Затем он схватил банкнот, добавив: – Я захвачу это с собой, так как новые билеты, возможно, окажутся немного дороже, – и тотчас вылетел из зала.

Альфред Пэрриш стоял как громом пораженный. Все это было так неожиданно. Так неожиданно, дерзко, неправдоподобно, непостижимо. Он открыл рот, но не смог пошевелить языком. Попробовал крикнуть: «Остановите его», но в легких не оказалось воздуха. Хотел броситься вдогонку, но дрожащие ноги отказывались повиноваться ему. Потом они подкосились, и он рухнул на стул. В горле у него пересохло, он задыхался, с трудом глотая воздух, в голове был полный сумбур. Что же делать? Этого он не знал. Одно все же казалось несомненным: надо взять себя в руки и попытаться догнать незнакомца. Разумеется, этот человек не сможет получить деньги за его билет, но значит ли это, что он его выбросит? Нет, он, конечно, отправится на вокзал и сбудет его кому-нибудь за полцены; причем сегодня же, потому что, по местным правилам, на следующий день билет будет уже недействителен. Это соображение вселило в юношу надежду. Собравшись с силами, он встал и направился к выходу. Но он сделал лишь несколько шагов, затем, охваченный внезапной слабостью, неверными шагами вернулся на место, чуть не теряя сознание при мысли, что его маневры заметили. Ведь в последний раз пиво заказывали за его счет, а он еще не расплатился, и у него нет ни пфеннига! Он узник, и одному богу известно, что может произойти, вздумай он уйти из пивной. Он был испуган, растерян, подавлен и ко всему слишком плохо знал немецкий язык, чтобы объяснить, в чем дело, и просить снисхождения и помощи.