Питер Тейлор - Вызов в Мемфис

За поддержкой в борьбе против моей женитьбы отец, разумеется, отправился к Алексу Мерсеру. В более позднем рассказе Алекса об этом совещании с отцом есть две памятные детали. Одна — что в том случае отец впервые пришел к Алексу Мерсеру домой. К этому времени они были друзьями и наперсниками много лет, но ни разу еще не возникало настолько личное затруднение. Алекс женился совсем молодым и жил со своей женой Фрэнсис и двумя маленькими детьми (первыми из длинной череды) в неказистом бунгало рядом с Мемфисским университетом. Они живут там по сей день, только детей у них теперь намного больше. Отец позвонил, чтобы предупредить о визите заранее. Полагаю, он решил прийти домой для беседы не только из-за личного характера темы, но еще и потому, что была суббота и он решил, что Алекса не будет в его университетском кабинете. Позвонил отец заранее, но явился позже, чем рассчитывал Алекс. Возможно, ему было трудно найти дом, ведь Мерсеры жили не в том районе города, который отец хорошо знал или любил посещать.

Алекс как раз смотрел в окно, когда подъехал и вышел из машины его друг мистер Джордж. Алекс поглядывал на улицу уже довольно давно и теперь удивился, почему отец, учитывая его опоздание, идет к дому так медленно. Отец к этому времени уже одевался в усвоенном им мемфисском стиле. Было начало весны, и он пришел, как выразился Алекс, в стетсоне [12] Ковбойская шляпа (стетсон) — шляпа с высокой округлой тульей, вогнутой сверху, и с широкими загнутыми вбок полями. Названа в честь своего изобретателя Джона Стетсона. Прим. ред. (хотя Алекс не знал ровно ничего об одежде мемфисского или любого другого стиля) и двубортном пальто, подпоясанном ремнем. (Уж это мог определить даже Алекс.) Свернув к кирпичной дорожке с общественного тротуара, отец убирал с пути кучки опавших листьев, пролежавших с предыдущей осени и слипшихся из-за зимнего снега и дождей. Отец аккуратно отодвигал грязную листву натертым и загнутым носком коричневых туфель. И думаю, этот жест ранил Алекса. Он тогда объяснил для себя отцовскую медлительность неохотой посещать дом, где никто не позаботился убрать осенние листья до весны. (Дело было за несколько дней до Пасхи.) Думаю, из-за подобных наблюдений Алексу вряд ли бы захотелось стать человеком, который убирает листья осенью, но он явно пожалел, что доставил неудобство мистеру Джорджу Карверу своими нетрадиционными привычками. Ему показалось, будто отцу неловко, будто пожилой джентльмен чувствует себя не в своей тарелке, угодив в такой неопрятный район бунгало. Чего Алекс не сознавал, так это того, что, по всей вероятности, отец просто-напросто страшился назначенной беседы и ворошил листья в растерянности. Он, разумеется, шел спросить мнения Алекса, будет ли непорядочно с его стороны ехать в Чаттанугу и объясняться с отцом Клары Прайс насчет меня и Клары, не сказав сперва об этом мне . И страхи отца были совершенно оправданны. Потому что Алекс ответил — как отец, несомненно, предвидел, — что это действительно непорядочно. И все же, несмотря на ответ Алекса, отец все равно поехал в Чаттанугу к мистеру Прайсу. Поехал на следующий же день, не посовещавшись со мной, — как, вне всяких сомнений, и намеревался поступить, вне зависимости от мнения Алекса.

Тогда Алекс мне ничего не рассказал. И ни тогда, ни позже не рассказал отцу о телефонном разговоре, который у него в тот день состоялся со мной. Дело в том, что в течение долгого перерыва (между звонком отца и прибытием того к передней двери) он, Алекс, получил очередной междугородный звонок из Чаттануги от меня (в ходе которого я и объявил, что не вижу причин жить без любви Клары Прайс). Молчание Алекса Мерсера — это что-то удивительное. Как я уже говорил, тогда он не сказал отцу о моем звонке и, разумеется, в течение многих лет не рассказывал мне о визите отца. Не рассказал, даже когда я вернулся домой, в Мемфис, на Рождество того же года (а к этому времени Клара уже согласилась с решением родителей и была отправлена в Южную Америку) и открыто рыдал в присутствии Алекса, и признался, что у меня есть все основания верить, будто я схожу с ума.

Насчет этой последней ремарки я рассказал Алексу, как всего два дня спустя после нашего последнего телефонного разговора, когда я вышел из трамвая на Маркет-стрит в Чаттануге, мне померещилось, будто в главную дверь старого отеля «Паттон» входит мой отец. Я рассказал Алексу, как побежал за ним, сперва выкрикнув: «Отец! Отец! — А потом: — Мистер Карвер! Мистер Джордж Карвер!» Но человек быстро прошел сквозь вращающуюся дверь, не оглядываясь. Я стремглав понесся за ним, в своей длинной солдатской шинели и тяжелых армейских ботинках, уверенный, что видел своего отца. Но в вестибюле его и след простыл. Я справился у портье, не зарегистрирован ли у них «Джордж Карвер из Мемфиса». И не сомневался, что клерк солгал, когда заверил, что такой здесь не проживает. Когда я все это рассказывал, Алекс крепко взял меня за руку и не отпускал. Но, чтобы не предать доверие отца, он не пожелал проронить ни слова и никак не объяснил мою «галлюцинацию».

Разумеется, все это прояснится в будущие годы, когда я наберусь ума. В какой-то момент с глаз молодых людей спадает пелена таинственности. Они наконец понимают, как именно взрослые всегда вели себя с ними. Пока я в одиночестве сидел в своей манхэттенской квартире, в сумерках ожидая второго звонка из Мемфиса, мою голову переполняли такие вот озарения. Для меня тайна была раскрыта много лет назад и уже не имела никакого значения. Я и сам скоро стану стариком, верно? А еще скорее будут называть пожилыми дамами моих сестер, если уже не называют. Я сидел и слушал шум уличного движения десятью этажами ниже и благодарил Бога за городской гул, который заглушает все человеческие звуки. Даже когда наконец позвонила вторая сестра, я на самом деле ее не слушал. Я и так в точности знал, что она скажет, — в точности то же, что сказала первая сестра. Пока Жозефина говорила, у меня из головы не выходило мое давнее увлечение — Клара Прайс, какой она была, когда я впервые увидел ее в двадцатитрехлетнем возрасте. С моей стороны было бы ошибкой пытаться передать какое-то реальное впечатление, которое у меня оставила в то время Клара. Никто не в силах адекватно описать человека, захватившего воображение так, как Клара захватила мое. Важным будет рассказать об эффекте, что она на меня оказала, и о том, как повлиял на всю мою последующую жизнь наш окончательный разрыв, и о роли, которую в разрыве сыграл мой отец. Неважно, красавицей была Клара или просто умела себя подать; чувственной и одаренной артисткой или девушкой, сильной духом; пробуждала она во мне все лучшее или заставляла робеть в ее присутствии. Какой бы она ни была, еще ни одна девушка не приносила мне такую радость, а для тех, кто ее не знает, пусть она остается попросту девушкой из Чаттануги, в которую я влюбился, вне всяких сомнений, без ума в первый год войны; остается той, кому мой отец успешно помешал выйти за меня — то ли по своим собственным потребностям и причинам, то ли из-за общего непонимания роли, какую отец обязан играть в выборе пары для своих детей. Я уже упомянул, что служил в форте Оглторп, штат Джорджия, в нескольких милях к югу от Чаттануги. В то время я был всего лишь рядовым, но при этом — так как Соединенные Штаты тогда еще не вступили во Вторую мировую войну — снимал меблированную комнату в грязном доходном доме в центре Чаттануги и там же проводил выходные. Молодому поколению покажется странным, что меня призвали до вступления страны в войну, но раньше призыв был обязательным, вне зависимости от военных конфликтов. Когда я зарегистрировался в Мемфисе как уклонист и написал в анкете, что никогда не совершу акт убийства по одному только приказу аппаратчиков из федерального правительства или их назначенцев в армии, мне немедленно приказали явиться в приемный центр в форте Оглторп, штат Джорджия. Девушка, которая работала клерком в военном комитете и с которой у меня было несколько свиданий в годы старшей школы, рассказала, что послала мою анкету в пачке с остальными, потому что подумала, будто «актом убийства» я ссылался на какой-то «акт конгресса». И не поняла, что я имел в виду. Какой типичный поступок для мемфисского менталитета! Я даже не смог себя заставить оспаривать ошибку. Я относился к этому как к какой-то нелепой шутке. «Хоть выберусь из Мемфиса», — сказал я себе. В конце концов, мой отказ от военной службы исходил не из какой-то твердой или глубокой философской позиции. Откуда человеку знать, сражаться ему или нет в той большой абстракции, которой кажутся все современные войны? Какое отношение имеет война к суете ежедневной жизни в таком месте, как Мемфис? Или Нэшвилл? Или Ноксвилл? Или Чаттануга? Или даже Хантингдон, Хаксли или Торнтон? Я написал о своем отказе пойти на акт убийства чуть ли не потому, что такое уж на меня в тот день нашло настроение. Все это в какой-то степени было нереальной шуткой. Но и война в те дни, когда мы еще не воевали, казалась нереальной и неприличной шуткой — по крайней мере, для тех из нас, кто не помнил Первой мировой. А как только меня перевели в форт Оглторп и определили до конца несения службы в штаб приемного центра, армейская жизнь в мирное время стала казаться еще более нереальной и нелепой, чем вся суетная и буржуазная жизнь городов и городишек Теннесси.