Авигдор Даган - Петушиное пение

Только теперь я заметил, что Педро слетел с крыши и стоит на карнизе окна. Наверное, он стоял тут уже довольно долго и знал все, что происходило между мной и этими двумя в горнице. Теперь он чуть виновато замахал крыльями и, нерешительно переступая с ноги на ногу, высоко оценил мои заслуги:

- Это ты хорошо сделал, доктор.

Так сказал Педро, который хвалит только солнце да в редких случаях еще красоту собственного хвоста. Мне никогда не доставалось большей похвалы. Я приложил руку ко лбу, выпятил грудь и по-военному отдал ему честь.

XXIX

Иногда ночью собаки воют на луну.

А то песнь Павлова корнета реет ночью, словно белая лента.

Порой я слышу, как соки поднимаются к ветвям по стволам деревьев.

Бывает, затаю дыхание, когда лунатик Марко при полной луне неуверенно ступает по гребню крыши.

Порой слышу ржание лошадей, пopoй тягучую литанию коров, порой и Педро проснется среди ночи и серебряным ножом своей песни прорежет темную тишь.

Порой камни молчат тягостнее, чем обычно.

Порой плач младенцев, порой причитания старух.

Порой вздохи одиноких, порой пульс обнявшихся влюбленных бьется в унисон, как хорошо слаженные колокола.

Порой воды в реке перестают шуметь и куда-то текут, текут.

И куда-то удаляются шаги ночного сторожа Тусара.

И я смотрю уже не на звезды, а неизвестно куда. Куда-то далеко? Куда-то близко? Куда-то.

Порой я вижу танец бабочек-поденок вокруг источника света. Порой кишение муравьев. Порой стаю цапель. Порой почки на деревьях. Порой стебли травы, поднимающейся ввысь.

А я здесь, чтобы свидетельствовать, что вой собак и ржанье лошадей - то же самое, что барабанчики лопающихся почек, и то же, что Павлов корнет. А танец бабочек-поденок как течение вод, и полет птиц как кружение звезд, - и все вздохи как удаляющиеся шаги ночного сторожа.

И мое молчание подобно молчанию камней, и неуверенным шагам лунатика, и стеблям травы, и ветвям деревьев, и вою собак.

Ибо во всем, во всем этом скрыта тревога детей, заблудившихся среди дремучего леса, стук окровавленных кулаков в железные ворота, ключ к которым мы потеряли, беспомощность опавших листьев, подхватываемых ветром и вновь и вновь бросаемых им на землю, жажда затерявшегося в пустыне, плач младенцев, не умеющих сказать, что у них болит.

А потом собаки перестанут выть, Павлов корнет затихнет, я встану со скамьи перед домом и вернусь в постель. Это мгновение похоже на челн без весла, вздымаемый на волнах и все же куда-то плывущий.

ХХХ

- Идите, друг мой, идите, - еще издалека кричит отец Бальтазар и катится мне навстречу, словно бочонок, едва я успеваю закрыть за собой садовую калитку. - Хорошо, что вы пришли. Я едва вас дождался, приветствует он меня каждое воскресенье, улыбаясь, точно луна, всем широким лицом. - Агата! - кричит он в дом. - Агата, принеси вина и чего-нибудь повкуснее дорогому гостю.

И ведет меня к столу, сколоченному из круглой доски, положенной на пень от дерева, вокруг которого много лет назад построили беседку, теперь увитую сладкими виноградными гроздьями. Агата уже несет бутылку, рюмки и полную корзину угощений.

Как всегда. Но сегодня отец Бальтазар придумал другой гамбит. Однако так же с упреком качает кругленькой головой, так же улыбается мне, словно ребенку, чей грешок хоть и заслуживает наказания, но - ничего не поделаешь вынуждает смеяться, только вместо привычного: "Опять я не видел вас во время мессы", - сегодня он говорит:

- Что ж, придется мне на старости лет учиться медицине.

- Как это? - спрашиваю, не понимая, и он тут же охотно объясняет, развеселившись оттого, что поймал меня на крючок:

- Ну, коли вы занимаетесь моим ремеслом, придется мне заниматься вашим.

Я все еще делаю вид, будто не понял, но уже начинаю догадываться. Как и все в деревне, он знает, каким образом я решил спор между Паладой и Филиппом. Остальные, выполняя молчаливую договоренность, никому об этом не обмолвятся. Но только мне кажется, что они здороваются со мной немного громче прежнего. Отец Бальтазар, однако, не позволит себе приказывать, о чем и когда говорить или молчать.

- Что мужики ходят к вам на исповедь, - говорит он, - я давно уже знаю. Но теперь вы даете им и отпущение и учите любить ближнего как самого себя. Это что-то новенькое, верно? - опять смеется он, ну чисто луна в полнолуние. - Ладно, ладно, - заключает Бальтазар. - Прощаю. Будем надеяться, что вы раз и навсегда вправили мозги этим твердолобым упрямцам. Получилось у вас хорошо. Соломоново решение. Только в следующий раз мне о таких вещах хоть скажите.

И пока я смущенно склоняю взор, польщенный словами священника почти так же, как прежде одобрением Педро, - до сих пор слышу его: "Это ты хорошо сделал, доктор", - отец Бальтазар снова кричит:

- Агата, слышишь? Агата, принеси шахматы. Да поживей. У меня уже слабеет память, было бы жаль тех ходов, которые я еще держу в голове.

Потом, как всегда, мы играем. Бальтазар, как всегда, долго размышляет над каждым ходом, я, как всегда, отпиваю вино, помогающее проникать в голову воспоминаниям. Порой мы что-то бормочем, каждый себе под нос, порой, чего-нибудь не заметив, он смущенно проводит рукой по лысине, а бывает, и процедит сквозь сомкнутые зубы что-то подозрительно напоминающее проклятие.

Впрочем, сегодня мы говорим не много. Бальтазар уже сказал все, что хотел, и теперь намерен сосредоточиться на игре. Так мне по крайней мере кажется. Однако он поражает меня странными ходами. Не только на шахматной доске. Неожиданно, посреди игры, сразу после того, как взял слоном мою незащищенную ладью, он ни с того ни с сего вдруг спрашивает:

- К вам заходил кузнец?

Я посмотрел на него чуть удивленно. Только вчера вечером Йонас был у меня, присел на скамью, и мы вместе смотрели в ночь, а уже сегодня Бальтазар об этом знает? Не ожидая ответа, он продолжает выспрашивать:

- И что говорил?

- Тайна исповеди, - смеюсь я, решив больше ничего не рассказывать. Он тоже смеется, но, вдруг посерьезнев, заявляет:

- Беспокоюсь я за него. За него и за его жену, - добавляет он после паузы. Забыв, что хотел сегодня сосредоточиться исключительно на игре, нa шахматной доске, лежащей перед нами, отец Бальтазар продолжает: - Дикий он, как раненый зверь. В нем горит прошлое, точно огонь в горне, а он, вместо того чтобы дать огню погаснуть, заново раздувает каждую искру в пламя. Боюсь я за него. Молюсь за его покой. - Потом, отстранившись от шахмат, замечает: - Вы не рассердитесь, если мы эту партию доиграем в следующий рaз? Сегодня у меня как-то не клеится. Но прошу вас, останьтесь. Хотя игра у меня нынче не идет. Пойдемте, выпьем еще. За здоровье кузнеца Йонаса.

Вот он какой, отец Бальтазар. Именно так, как он сказал, обстоит дело с Йонасом. Пришел ко мне вчера вечером, как приходят другие. Не впервой. И не впервой я выслушиваю историю его горестей. Уже давно я все это знаю. Ничего нового он мне не мог сказать. Лишь вечно тлеющие угольки в горне его оскорбленного сердца пылают каждый раз все сильней.