Михаил Анчаров - Дорога через хаос

Приехал. Ждут. Трое на тротуаре. По росту – огромный – друг хозяйки дома, пониже – её сын. Ещё пониже – Илларион.

Я открыл дверцу. Меня вытащили и отдали сыну. Илларион и друг нырнули в машину. Она укатила.

Якушев мне сказал:

…Актёры любят играть Я в предлагаемых обстоятельствах. Приходит этот Я, и ему велят играть Корделию. А он не Корделия, и в её обстоятельствах повёл бы себя иначе. И он начинает изучать психологию Корделии и не может её понять. Потому что он не Корделия и лепечет что-то о своей жизни чужими словами, и стихи Шекспира ему мешают, и нам стыдно.

И выходит, что Я в предлагаемых обстоятельствах Корделии может получиться, если это Я равно Корделии, и тогда обстоятельства Корделии могут выявить его собственное Я. И тогда видно, кто ты – ананас или картошка, посаженная в тропиках и имитирующая ананас.

Про картошку тоже написаны стихи: “Тот не знает наслажденья-денья-денья-денья… кто картошку не едал-дал-дал”. Но наслажденье-денье от картошки, согласитесь, другое, чем от ананаса. Картошка для повседневной жизни, ананас – для праздника. Забывают, что театр – это ананас.

Что это за артист, если он не поднимает меня в полёт потому, что сам ползает по настилу в одёжке не по росту?

…Повествование о Леонардо, незаконном сыне нотариуса, родилось у меня в дизентерийном бараке, среди грохота домино, скучающих поносников и вони анализов. Значит, там ему было суждено зародиться, а не в райских кущах занимательной эстетики.

Якушев мне сказал:

…Если вещь закончена, значит, какая-то суть выражена, и художнику даже кажется, что он её исчерпал. А на самом деле это он исчерпался и налетался всласть, и на сегодня его полёт закончен. И вот эту кажущуюся исчерпанность сути занимательная эстетика объявляет законом этой вещи. И изучает приёмы этой законченности.

Микеланджело, глядя, как художники копируют его “Страшный суд”, и пытаются изучить закон, по которому он построен, и принимают следы полёта за правила, по которым они сами полетят, сказал:

– Многих это моё искусство сделает дураками.

…Мы все наследники эпохи Возрождения, а эпоха Возрождения – противоречивая эпоха, как, впрочем, и всякая другая.

С одной стороны – попытка вычислить полёт и создать ему канон, с другой стороны – вспышки полёта, этот канон сокрушающие.

Потом снова эпоха оккупации церковью полёта.

Потом снова эпоха Просвещения и попытка полёт вычислить и сотворить классицизм.

Потом снова эпоха романтизма и попытка слетать в духовное средневековье.

Потом снова науки на новом уровне хотят взлететь на вычислениях.

И снова гороскопы, буддийские календари и прочие зодиаки.

Идёт смена трезвых и нетрезвых эпох, и почему-то никто не сделал простого наблюдения, что полёт не зависит от мнений на его счёт. Летают во все эпохи, и эпоха только среда, в которой родится летающий. Среда может направить полёт или заглушить его, но не породить. И, значит, природа полёта – в человеке, а не в квартире, где он живёт, и не в соседях. Томмазо Кампанелла летал в каземате, когда сочинял “Город Солнца”, а те, кто туда его запрятал, ползали по чисту полю, хотя и глазели на небо.

…Вернулся Илларион с огромным другом хозяйки.

Сын хозяйки дома стал играть на Илларионовой гитаре незнакомые песни, огромный друг то спорил с Илларионом насчёт генетики, то рассказывал, как он освобождал Будапешт, то порывался сбегать на другой конец Москвы за магнитофоном, а мы с хозяйкой дома, милой женщиной, ели рыбу в томате и пили далеко не лимонад.

Потом мы с Илларионом выползли из дома и пошли по Страстному бульвару, где на каждой скамейке сидели парочки в разнообразных ночных объятиях, и у каждой скамьи Илларион гитарой брал на караул по-ефрейторски – рука с гитарой и подбородок резко в сторону, а я говорил слова “приветствую вас”. На последней скамейке парочка приняла нас за патруль и испуганно сказала: “Мы завтра расписываемся” – и мы вышли к кинотеатру “Россия”, и стали махать руками таксисту с зелёным огоньком, зазывая его отвезти нас куда нам надо.

В такси обнаружился ещё один седок, которому оказалось ехать в нашу сторону. Мы с Илларионом начали вспоминать стихи классических и популярных поэтов, а ездок сказал:

– Ребята, а вы не боитесь, что я бандит?

Я ему сказал:

– Раз ты бандит, ты обязан грабить. Вот тебе куртка и вот тебе гитара.

Он испугался и стал отказываться, а я сказал:

– Раз ты бандит, ты обязан грабить. Вот тебе куртка и вот тебе гитара.

А он испугался, и мы приехали к новому Илларионову дому.

– Жалко с вами расставаться, – сказал ездок.

– Пошли с нами, – сказал Илларион ездоку.

И он испугался совсем.

– Милый, главное – не нервничай, – сказал я.

Мы вползли в лифт и взлетели на двенадцатый этаж. Илларион стал читать стихи, а потом запел песню про ландыши, а ездок сказал:

– Какой сарказм.

И мы поняли, что нам попался инопланетянин.

– Ты вообще-то кто такой?

– Я артист театра ЦТСА на незначительные роли, – сказал пришелец. – И мне надо идти, потому что утром я еду в город Тулу читать басни Крылова.

Это был уже полный бред.

Илларион на этикетке от “Выборовой” написал ему рекомендательное письмо в Тульскую филармонию, и мы его отпустили.

Уже светало, и солнце поднималось над Адриатическим морем.

Якушев мне сказал:

…Можно знать о необходимости завязки, кульминации и развязки и не взлететь.

Надо взлететь, и тогда появятся и завязка, и кульминация, и развязка. Именно этого полёта. Но они будут не те и окажутся не там, где их ожидали перед полётом.

…Другой профессор, не моргнув, обучал, что Ван Гог и Гоген – дилетанты, потому что не знали анатомии.

Хотя ещё Леонардо, создатель анатомии, говорил:

– О живописец-анатомист, бойся показать знание мускулов.

…Когда инопланетянин на незначительные роли уехал в Тулу читать басни Крылова, Илларион сказал:

– Почему ты перестал писать?

– Потому что я перестал летать, – ответил я.

– А ведь ты говорил, что Аристотель велел поэту впадать в священное безумие?

– Священное, Илларион, священное…

– А что тебе мешает?

– Я теперь знаю все штучки, которые вызывают растроганную слезу или пугают, но не хочу их применять.

– А разве Аристотель не велел вызывать страх и сострадание?

– Он велел летать над страхом и состраданием. А ремеслуха велит ими торговать. Она велит написать, как дети играют на тикающей бомбе замедленного действия, и велит написать, как один герой подарил другому триста рублей. Автору это не будет стоить ни копейки, а зритель будет содрогаться и плакать. Ремеслуха велит брать конфликт, проблему, её преодоление, интригу, характеры, идею, сюжет, композицию – варить до готовности; любовь, соль, перец и красоты слога – по вкусу.