Михаил Анчаров - Дорога через хаос

А тут мне Якушев говорит:

– Я ваш портрет хочу написать. На пленэре.

– Где?

– На открытом воздухе.

А девушка Николая говорит:

– Вы же хотели меня написать?

– Я передумал.

Так и сказал. Я заметила – он всем всё говорил. Прямо в лоб скажет, и возражать ему не возражали.

Но девушка обиделась, конечно.

Поехали вскоре за город. Там были садовые участки у Христофоровых, у Валерии Гавриловны. Народу собралось много. И с других садовых участков подошли. Как ни странно, пили мало. Спорили, песни пели, и ни одной матерной.

А тут я возьми да и спроси Якушева:

– Дядя Костя, а зачем оно нужно, искусство?

Они все – искусство, искусство – слушать надоело. А он отвечает:

– Никакого искусства не нужно. Полёт нужен. Был бы полёт, а искусство само объявится.

Все стали к нам оборачиваться.

– Опять дядя Костя за парадоксы взялся…

– Дядя Костя, а что такое парадоксы? – спрашиваю я.

– Это когда от привычного отрываются.

– От земли?

– Если к земле привыкла – от земли, если в облаках витаешь – от облаков. Каждому времени свои песни.

– А теперь какие нужны?

– Этого не запланируешь.

– Ну почему же?.. – говорит один с соседнего участка, маленький такой, вёрткий.

– С вами спорить не стану, – говорит Якушев. – Одолейте сначала моего меньшого брата. Ну, сестрёнка, пошли твой портрет писать.

Маленький и вёрткий был умный и понял, что его бесом нечистым обозвали, а остальные про работника Балду читали давно и уже позабыли.

– Николай, Якушев велел мне с тобой сразиться.

– Некогда, – отвечает Николай. – Я больше по бабам.

А его девушка берёт под руку.

– Идём, Николай, идём.

– А куда? – спрашивает Николай. – Куда идти? Я уже дошёл.

– Жить надо, – говорит этот вёрткий с соседнего участка. – Ничего, кроме этого, нам не дано.

– Слушай, друг, – говорит Илларион. – Откуда ты взялся?

– С соседнего участка.

И тут я поняла, что не всё гладко в этой компании.

– Как бы хорошо можно было жить, если бы не было таких, как ваш брат, – сказал вёрткому Илларион.

– Наш брат то же самое думает о вашем брате, – говорит с соседнего участка.

– Ну нет, – говорит Илларион. – Вам без нас не прожить. Вы и есть только потому, что есть мы. Это из-за вас Николай не знает, куда с девушкой идти, а он с ней в загс собирался.

– Лечиться надо, – говорит этот вёрткий с соседнего участка, – если не знаете, куда идти.

Все засмеялись.

А этот, с другого участка, пошёл прочь и с ним ещё несколько человек.

А я посмотрела на Николая и вдруг почувствовала, что хочу кого-то убить.

…Когда этот подонок сострил, все засмеялись, а я вдруг потерял чувство юмора. Никто не понял, что это обидно, а я вдруг потерял чувство юмора.

Вдруг какая-то иголка вошла прямо в горло и обломилась. Это всё очень быстро произошло. Может быть, потому, что женщина, которую я тогда считал невестой, стояла рядом.

Все наши пошли к Христофоровым копать ихний огород, а она стояла рядом. Я покосился на неё и увидел её как-то смутно. Она ничего не заметила. Занималась своим основным делом. Причёсывалась. У неё были хорошие волосы. И никто не заметил этой иголки, воткнувшейся мне в горло.

Просто я вдруг обнаружил, что ко мне не так хорошо относятся, как мне представлялось. Может быть, они тоже этого не осознавали, но засмеялись дружно и облегчённо и пошли копать огород.

И тут я сорвался с места и помчался догонять тех, с соседнего участка, и этого маленького и быстрого.

Я мчался что есть духу, сердце у меня колотилось, в ушах стоял гул, и мне казалось, что я не один мчусь что есть духу, что ещё некто летит со мной что есть духу. Это летело моё собственное эхо.

Я догнал их, когда они переходили через вскопанные борозды под цветущими яблонями, и был вечер.

Я догнал этого, с чужого участка, и рванул его за рукав. Тот сразу остановился и улыбнулся добродушно. Он очень хорошо выглядел.

– Отойдём, – сказал я.

– Ну чего ты, чего ты, – добродушно сказал он.

Остальные остановились вдалеке. Вероятно, они видели, как я его тронул за рукав.

– Ты что сказал? – спросил я.

– А что? –тот заулыбался.

У него была толстая шея.

– Что ты сказал о лечении?

– О каком лечении?

Он уже забыл.

– Признаёшься, что неудачно сострил?

– А-а… Конечно, – сказал он.

И продолжал улыбаться:

И всё.

Но почему такая лютая тоскливая ярость охватила меня? Лучше бы уж не признавался.

Я довольно часто спорил насчёт того, как зарождается искусство в душе того, кто хочет отправиться в полёт, и, не скрывая, рассказывал, как у меня в дизентерийном бараке возникли строчки, из-за которых вся моя жизнь пошла наперекосяк. И сам смеялся, и все смеялись насчёт того, в каких обстоятельствах иногда может возникнуть стишок, и вспоминали подобные обстоятельства, когда лучшие идеи приходили во время туалетного чтения и прочее, в таком же роде. И никто не обижал меня, и я не обижался. А тут ещё начал выступать Сапожников со своей третьей сигнальной системой, и по телевизору стали высказываться учёные о способах запустить в ход механизмы творчества, и все сходились на том, что начальный его момент может быть совершенно контрастен к тем обстоятельствам, в которых он возник, и все признавали, что этот момент освобождения и взлёта может быть чрезвычайно болезненным. Но никто не предлагал от него лечиться.

А этот мне предложил лечиться и пошёл на свой участок. Остальные не поняли и засмеялись. А почему они должны были понять – что для меня его шутка? Они ведь не знали, что я уже на пределе! Могли бы и знать.

Мне вдруг показалось, что и их жмёт, что я ниоткуда и потому как бы не имею морального права писать об эпохе Возрождения. Писал бы о них – они бы не смущались. Нет, нет, только не это. Только не поддаваться этой мысли.

Я схватил его за горло, и пальцы сами стиснули его кадык. Он не сопротивлялся, и стало противно сжимать его мягкую сильную шею. Ведь не задушить же я его собирался? То есть, может быть, именно собирался, но как-то не до смерти, хотя и такое мелькнуло. Я бы, может быть, и задушил его, если бы для этого не нужно было стискивать его шею, а иначе он бы не помер от удушья. Он потому и не сопротивлялся и улыбался, потому что понимал, что я его, конечно, не задушу. Хочешь пожать мою шею? Ну пожми.

Я отпустил его.

– Сволочь, – жалко сказал я.

И это была слабость. Доводов не было. Он ведь думал всерьёз, что задел меня по постельной части. Он ведь знал, что я согласен в монахи пойти, если бы от этого у меня получилось то искусство, о котором я мечтал. Это все знали и считали меня чокнутым. Но верили, что у меня всё же кое-что получится в этом деле. Но уже теряли надежду. Он своей остротой объявлял меня аутсайдером и отталкивал от меня тех нескольких, которые ещё верили.