Чарльз Диккенс - Письма 1833-1854

Известный анекдот об открытиях и изобретениях, сделанных во сне, когда наяву они представлялись невозможными, я объясняю внезапным усилием освеженного разума в момент пробуждения. Однако в сновидениях язык играет большую роль. Мне кажется, что при пробуждении голова обычно полна _слов_.

То, что утопающий внезапно обозревает всю свою жизнь, мне кажется, приходится считать неоспоримым фактом. Об этом очень подробно и убедительно пишет капитан Бофор *, рассказывая то, что случилось с ним самим. Если не ошибаюсь, подобное же описание можно найти в автобиографии комика Мэтьюса. Я сам слышал то же из уст многих спасенных. То, что многие утопающие, которых затем вытаскивали, ничего подобного не испытывали, нельзя считать опровержением вышеупомянутых историй. Не задаваясь вопросом, не были ли эти люди спасены слишком рано или слишком поздно, чтобы испытать подобное ощущение, я полагаю, что у нас есть достаточно доказательств для следующего вывода: это замечательное психологическое явление имеет место, только когда человек тонет, и ни при каких иных несчастных случаях.

Еще одно: так ли уж разнообразны сны, как Вы считаете? Быть может принимая во внимание разнообразие телесного и духовного склада людей, - они, напротив, удивительно схожи? Право, редко приходится слышать рассказ о сне, который противоречил бы нашему собственному опыту или казался бы невероятным. Зато сколько одних и тех же снов видели мы все - начиная с королевы и кончая рыбной торговкой! Мы все падаем с башни, мы все с необыкновенной быстротой летаем по воздуху, мы все говорили: "Это мне снится, ведь я уже прежде был в этой странной бревенчатой комнате с низким потолком, а потом оказалось, что это сон", - и мы все затрачивали много усилий, чтобы попасть в театр, куда так и не попадали; или сесть за стол, уставленный яствами, которые нельзя есть; или чтобы прочесть неудобочитаемые письма, объявления и книги; или чтобы вырваться из плена, хотя это и невозможно; мы все путаем живых и мертвых, часто отдавая себе в этом отчет; мы все изумляем самих себя, рассказывая самим себе невероятные и устрашающие тайны; мы все являемся в гости в ночных рубашках и испытываем отчаянный страх, что наш костюм могут заметить остальные.

Это, по-моему, подсказывает одну очень любопытную мысль: очевидно, наш мозг сохраняет какую-то способность мыслить трезво и пытается сделать наши сны более правдоподобными - мы ведь и в самом деле одеты тогда в ночную рубашку. Я полагаю, что человек, улегшийся спать в одежде под изгородью или на корабельной палубе, не может увидеть этот столь распространенный сон. Последний не связан с ощущением холода, так как часто снится людям, лежащим в теплых постелях. Я могу только предположить, что это бодрствующий критический уголок мозга намекает вам: "Мой милый, как же ты можешь находиться в обществе, если на тебе ночная рубашка?" Он не настолько силен, чтобы рассеять иллюзию, но достаточно силен, чтобы указать на подобную нелогичность. Если Вы сочтете некоторые из этих бессвязных замечаний интересными для Вас, я буду рад встретиться с Вами, чтобы подробнее обсудить эту тему. Я охотно напечатаю статью в ее теперешнем виде, если Вы того пожелаете, но в таком случае должен буду сопроводить ее изложением моего мнения и наблюдений, а если наши взгляды совпадают, это можно будет сделать в пределах одной статьи *.

239

МЭРИ БОЙЛЬ

Девоншир-террас,

пятница, поздно вечером,

21 февраля 1851 г.

Дорогая мисс Бойль!

Я посвятил часть вечера усердной работе над Вашей рукописью, читанной уже мною ранее, и попытался сделать ее более доходчивой, легкой, придать ей ту компактность, стремлению к которой меня постепенно научили постоянные занятия писательским трудом, привычка подчинять суровой дисциплине, точно полк солдат, все свои мысли, а также овладение искусством ставить каждого солдата на предназначенное ему место. Надеюсь, когда Вы увидите ее в напечатанном виде, то не огорчитесь тем, как я орудовал ножом садовника. Я старался действовать им с предельной осторожностью и вниманием, чтобы показать Вам, в особенности ближе к концу, _как_ такого рода материал (учитывая объем издания, в котором он появится) должно отжимать и как это идет ему на пользу.

Все вышесказанное звучит весьма наставительно, но лишь потому, что я хочу, чтобы Вы это читали (я имею в виду Вашу рукопись) столь же любящими глазами, сколь любящей и нежной была моя рука, которой я старался к ней прикасаться. Предлагаю назвать ее "Мой друг Махогани". Другое название чересчур длинное и не такое интересное. Пока я не зайду завтра в редакцию и не узнаю, что именно готово для будущих номеров, я не смогу сказать, в каком номере она появится. Но в понедельник Джорджи известит Вас письмом. Мы всегда подготавливаем номер за две недели, иначе нельзя успеть с технической работой.

По-моему, в рукописи есть много очень удачных мест. Особенно хорошо то, что касается Кэти. Если я не распространяюсь по этому поводу, то потому лишь, что всегда бываю удручен тяжелым чувством ответственности, поощряя кого-нибудь стать на сей тернистый путь, где так мало наград и столько провалов, где...

Но я не стану читать Вам проповедь. Хотя, при гаснущем огне, когда первые тени нового романа уже призрачно витают надо мною (как это обычно бывает, стоит мне закончить очередную книгу), мне и в самом деле грозит опасность приступить к столь тяжкому занятию и превратиться в докучливого наставника, вместо того чтобы оставаться веселым и беспечным Джо.

А посему - спокойной ночи. И знайте, что Вы всегда можете мне довериться и никогда не увидите мрачной гримасы на моем лице, каким бы мрачным оно ни было!

240

У. МАКРИДИ

Девоншир-террас,

27 февраля 1851 г.

Мой дорогой Макриди,

Сегодня Форстер сказал мне, что Вы хотите, чтобы в субботу, после того как будут пить за Ваше здоровье, был прочитан сонет Теннисона. Я твердо убежден в том, что Вы выбрали для этого очень неподходящее время. У меня нет никаких сомнений, что при столь волнующих обстоятельствах слушатели не примут его так, как должно. Если бы читать его предстояло мне, я ни в коем случае не стал бы этого делать в такое время, в огромном помещении, битком набитом народом. У меня есть какое-то необъяснимое предчувствие, что эта затея обречена на провал.

Встретившись сегодня утром с Бульвером, я рассказал ему о Вашем желании, и он тут же согласился со мной. Я мог бы назвать Вам несколько причин, заставляющих меня придерживаться такого мнения. Но я надеюсь, что Вы настолько доверяете мне, что в этом нет необходимости. Не могу не сказать несколько слов о вчерашнем вечере. Мне кажется, мой милый друг, я как-то говорил Вам, что еще в ту пору, когда я мальчуганом следил за Вами из партера, я был искренним и преданным Вашим поклонником: и что, по-моему, в блестящем сонме Ваших верных приверженцев не было ни одного вернее меня. По мере того как я обогащался духовно - а благоприятные обстоятельства обогащали мой разум и мое состояние, - я все ревностней старался (если только это возможно) постичь Вас. Я забыл обо всем суетном, что было в моей жизни, когда вчера вечером тот скромный облик, которому я столь многим и так давно уже обязан - кому дано измерить это? - так величественно скрылся от моего телесного взора. И если бы я попытался описать Вам то, что я чувствовал тогда - печаль свою о невозвратимой потере или радость при мысли, что мы прощаемся с Вами не потому, что Господь призвал Вас к себе, - лишь несколько капель, расплывшихся на этом листке (капель отнюдь не чернильных) смогли бы дать какое-то представление о том волнении, которым я охвачен.