Генри Джеймс - Подлинные образцы

Еще хуже дело обстояло с майором: его мне решительно не удавалось укоротить; как я ни бился, поэтому он у меня шел в ход только как модель для мускулистых великанов. Превыше всего для меня были разнообразие и простор для воображения; я любовно выискивал в людях неповторимые черточки их облика, отражающие их личность; я испытывал потребность давать индивидуальные характеристики и самой главной опасностью всегда считал ненавистную мне одержимость каким-то определенным типом. Я ожесточенно спорил об этом с друзьями, а с некоторыми даже рассорился, так как не мог согласиться с их утверждением, будто свой излюбленный тип должен быть у каждого художника и если этот тип прекрасен, то рабская приверженность к нему идет только на пользу, чему служат свидетельством хотя бы Леонардо да Винчи и Рафаэль. Я не был ни Леонардо, ни Рафаэлем, я был всего лишь молодым современным художником, быть может, самонадеянным, но ищущим, и считал, что можно пожертвовать всем чем угодно, но только не индивидуальной характеристикой. Когда они доказывали мне, что такой неотступно преследующий художника тип может иметь и нечто свое, индивидуальное, я - может быть, это был не самый лучший довод - парировал вопросом: "Чья же это индивидуальность?" Индивидуальность должна быть чьей-то, а если она ничья, то на поверку может оказаться, что ее вовсе нет.

Нарисовав миссис Монарк с десяток раз, я осознал еще яснее, чем прежде, в чем состоит ценность такой натурщицы, как мисс Черм: в ней не было ничего шаблонного, и в этом как раз и заключалось ее главное достоинство; разумеется, не следует забывать и о том, что у нее было: редкостный, необъяснимый дар перевоплощения. Ее повседневный облик мог преображаться по первому требованию, так же мгновенно, как преображается темная сцена при поднятии занавеса. Ее перевоплощения часто сводились к простому намеку, но, как говорится, умный поймет и с полуслова, а в ее намеках было столько живости и изящества. Иногда мне казалось, что изящества даже многовато, хотя мисс Черм была дурнушкой, и оно начинает отдавать безвкусицей; я упрекал ее за то, что все нарисованные с нее персонажи всегда получаются грациозными, и это становится однообразным (betement [глупым (фр.)], как любит выражаться наш брат художник). Ничто не могло рассердить ее больше, чем эти упреки: ведь она так гордилась своим необыкновенным талантом позировать для образов, ничего общего друг с другом не имеющих. В ответ она обычно обвиняла меня, что я подрываю ее "ретапутацию".

Участившиеся визиты моих новых натурщиков несколько сузили поле деятельности мисс Черм в моей мастерской. На нее был большой спрос, и без работы она никогда не сидела; поэтому при случае я, не стесняясь, отправлял ее домой, чтобы без помех провести сеанс с ними. Помню, как занятно это было вначале - рисовать "подлинную натуру", например, брюки майора. В их подлинности сомнений не было, сам же он ускользал от меня и упорно не желал получаться иначе, как в виде исполина. Занятно было отрабатывать завитки волос на затылке его супруги (они были уложены так геометрически правильно) и ее особо туго затянутый корсет - корсет "элегантной дамы". Особенно эффектно она выглядела в ракурсах, в которых лицо затемнено или же его не видно вовсе. Бессчетное число раз я зарисовывал ее аристократичные profils perdus [позы вполоборота, с неполным профилем (фр.)] или же ставил ее горделивой спиной к зрителю. Когда ей случалось стоять во весь рост, она - ну конечно же! - принимала одну из тех поз, в которых придворные живописцы изображают королев и принцесс, и я уже стал подумывать, не собрать ли мне все эти рисунки воедино и не уговорить ли издателя журнала "Чипсайд" присочинить к ним какой-нибудь сугубо великосветский роман под заголовком вроде "Повесть о Букингемском дворце" (*4). Иногда моим подлинным образцам и их "суррогату" доводилось сталкиваться друг с другом; дело в том, что мисс Черм приходила довольно часто - то позировать, то договариваться о дальнейших сеансах; в те дни, когда у меня было особенно много работы, она заставала своих ненавистных соперников, и между ними происходили мимолетные стычки. Собственно говоря, с их стороны это нельзя было назвать стычками, так как они уделяли ей внимания не больше, чем если бы она была моей горничной, но не по злому умыслу, не из высокомерия, а просто потому, что они все еще не могли решить, как с ней стать на дружескую ногу, хотя, как я догадывался, они с удовольствием сделали бы это, во всяком случае майор. Разговор об омнибусе отпадал - они всегда ходили пешком; поговорить с ней о беспересадочном сообщении или о дешевом вине? - ей это будет неинтересно; и они просто не знали, с чего начать. К тому же они, вероятно, почувствовали - при желании уловить это было нетрудно, - что за их спиной она потешается над ними, что они для нее люди, о которых говорят: "И все-то они знают". Она была не из тех, кто скрывает свое недоверчивое отношение к человеку, имея возможность высказать его. Миссис Монарк, со своей стороны, считала мисс Черм неряхой; с какой же еще целью она взяла на себя груд сообщить мне (говорить лишнее было совсем не в ее привычках), что она терпеть не может неопрятных женщин?

Однажды, когда мисс Черм оказалась в обществе моих новых натурщиков (при случае она наведывалась и просто так, чтобы поболтать), я самым вежливым образом попросил ее помочь приготовить чай, - услуга, в которой для нее не было ничего нового, так как мой домашний уклад был самый скромный и простой и я нередко прибегал к помощи моих натурщиц. Им нравилось хозяйничать в моем буфете: они устраивали перерыв, болтали и били баклуши (а иногда и чашки из моего сервиза) - в этой непринужденной обстановке они воображали себя богемой. Когда я вновь увиделся с мисс Черм после этого случая, она, к моему величайшему удивлению, устроила мне сцену - обвинила в том, будто бы я сделал это с намерением унизить ее. Во время самого чаепития она отнюдь не возмущалась ущемлением своего достоинства, напротив - была любезна, весела и с наслаждением дурачилась, с приторной улыбкой спрашивая миссис Монарк, которая сидела молча и с отсутствующим видом, не угодно ли ей сахару и сливок. В свои вопросы она вкладывала такие интонации, что можно было подумать, будто она задалась целью разыгрывать из себя аристократку; в конце концов я начал опасаться, как бы мои гости не обиделись.

Нет, они не могли себе позволить обижаться, их трогательное долготерпение было мерилом их несчастья. Целыми часами они безропотно ждали, когда я смогу заняться ими; приходили без вызова, на всякий случай - а вдруг они понадобятся? - и уходили, не падая духом, если в их услугах не нуждались. Обычно я провожал их до входных дверей, чтобы полюбоваться, в каком образцовом порядке они отступают. Я пытался подыскать для них другую работу и порекомендовал их нескольким художникам. Но их не взяли, и я прекрасно понимал почему. Когда неудачи вновь толкнули их в мои объятия, я с тревогой ощутил, что лежащее на мне бремя стало еще тяжелее: ведь они оказали мне честь считать меня художником, наиболее соответствующим их стилю. Для живописцев они были недостаточно колоритны, а в области графики в то время почти никто еще серьезно не работал. Однако супруги не теряли надежды получить работу, о которой я им говорил: втайне они мечтали, что именно они как модели предопределят успех рисунков, которые были моим вкладом в реабилитацию нашего славного романиста. Они знали, что роман представляет собой сатирические зарисовки современных нравов; следовательно, здесь не потребуются эффектные костюмы и им не придется надевать всякую старую рухлядь; на этот раз все обещало быть вполне благопристойным. Если я смогу использовать их, они будут на какое-то время обеспечены постоянной работой, так как книга выйдет в свет, конечно, еще не скоро.