Френсис Фицджеральд - Мой невозвратный город

В Нью-Йорке наше положение было достаточно шатким, и вот наглядное свидетельство: когда настало время родиться нашей дочери, мы на всякий случай предпочли уехать на родину, в Сент-Пол, - нам не хотелось, чтобы ребенок появился на свет среди всего этого блеска и одиночества. Но год спустя мы вернулись и принялись делать все то же самое снова и снова, хотя не находили в этом прежнего удовольствия. Мы успели многое изведать, сохранив при этом наивность чуть ли не идиллическую, так как предпочитали быть наблюдаемыми, а не наблюдателями. Наивность, впрочем, не самоцель, и, по мере того как, сами того не желая, мы мужали, Нью-Йорк стал открываться нам во всех своих проявлениях, а мы пытались удержать некоторые из них для себя - таких, какими мы неизбежно станем.

Мы взялись за это слишком поздно - а может быть, слишком рано. Для нас город всегда был связан с вакхическими радостями, скромными или безудержными. Жить дисциплинированно мы умели лишь по возвращении на Лонг-Айленд, да и то не всякий раз. Ничто не побуждало нас делать городу какие-то уступки. Первый из моих символов Нью-Йорка теперь стал только воспоминанием, ибо я уже знал, что успех и неуспех лишь в тебе самом; второй - утратил притягательность: из тех актрис, которым я поклонялся издали в 1913 году, две успели уже пообедать у нас. И я ощущал какой-то страх, видя, что вот-вот исчезнет и третий символ, - темп городской жизни все убыстрялся, что уж было думать о том покое, что царил в квартире Кролика. И сам Кролик был женатым человеком, а вскоре должен был стать и отцом. Другие друзья разъехались по Европе, о вчерашних служителях муз теперь говорили как о младших сыновьях семейств, чьи дома были не чета нашему ни по размерам, ни по социальному статусу. Да и мы к этому времени "перезнакомились со всеми", то есть с большинством из тех, кого Ральф Бартон, когда он рисовал публику на премьере, поместил бы в первых рядах партера.

Но теперь мы уже мало что и значили. Эмансипированная девица, о которой я писал в своих первых книгах и которой был обязан своей популярностью, к 1923 году вышла из моды - во всяком случае, здесь, на Востоке. Я решил ошеломить Бродвей и написал пьесу, но Бродвей выслал своих лазутчиков в Атлантик-Сити, где ее для пробы поставили, и убил эту идею на корню. Выходило, что в данный момент городу и мне нечего предложить друг другу. И я решил забрать с собой атмосферу Лонг-Айленда, такую мне привычную, и воссоздать ее под незнакомыми мне небесами.

Прошло три года, прежде чем мы опять увидели Нью-Йорк. Пароход медленно шел вверх по реке, и в ранних сумерках на нас обрушивался город - белый глетчер южного Манхэттена, как пролет воздушного моста, а выше, за ним, вся громада Нью-Йорка, чудо пенистого света, зацепившегося за звезды. На палубе грянул оркестр, но на фоне такого величия марш звучал пошловато. И в ту минуту я осознал навсегда, что Нью-Йорк - это мой дом, как бы часто я его ни покидал.

Ритм городской жизни резко переменился. Неуверенность, свойственную Нью-Йорку в 1920 году, поглотила всеобщая погоня за деньгами, многие наши друзья разбогатели. Но спешка в Нью-Йорке 1927 года граничила с истерикой. Приемы стали многолюднее - вечера у Конде Нэста могли бы поспорить со сказочными балами 90-х годов; темп убыстрялся, по части выбора развлечений мы теперь превзошли и Париж, спектакли стали смелее, здания - выше, нравы - вольнее, спиртное - дешевле, только все эти достижения не вызывали особого восторга. Молодые быстро изнашивались - в двадцать один год человек успевал ожесточиться и на все махнуть рукой, и из целого поколения один лишь Питер Арно сумел сделать что-то новое и интересное; похоже, он и его студия сказали все, что требовалось сказать о Нью-Йорке времен бума, все то, чего не мог сказать джаз. Многие из тех, кого трудно было причислить к алкоголикам, напивались по крайней мере через вечер; нервы были истрепаны чуть ли не у всех. Компании и составлялись по сходству комплексов, а похмелье стало столь же неотъемлемой принадлежностью суток, как сиеста у испанцев. Мои друзья, как правило, пили лишнее и соответствовали духу времени тем полнее, чем больше пили. Все делалось само собой, и сознательные усилия не имели никакой ценности; было даже изобретено презрительное словцо для обозначения тех, кто чего-то упорно добивался, - их называли делягами. И я оказался литературным делягой.

Мы поселились в нескольких часах езды от Нью-Йорка, и, приезжая в город, я всякий раз становился участником каких-то запутанных событий, выматывавших меня до предела, пока через два-три дня, обессилев, я не садился в поезд, отправляющийся в Делавэр. Целые районы источали отраву, но по-прежнему ощущение совершенного покоя приходило ко мне, когда я ехал в темноте через Центральный парк к югу, туда, где сквозь листву пробивается свет огней Пятьдесят девятой улицы. И тогда ко мне возвращался мой далекий город, окутанный тайной и манящий надеждой. Но эта минута не длилась; как рабочему судьба жить во чреве города, так мне была судьба обитать в его помрачившемся мозгу.

Зато в спиртном недостатка не было - от роскошных баров, чьи рекламные объявления помещались в студенческих журналах Йеля и Принстона, до пивных, где за простоватым весельем на немецкий манер проглядывал жестокий лик преступного мира, и до еще более страшных, еще более зловещих местечек, где вас в упор рассматривали какие-то типы с каменными физиономиями, и радушия уже не было и в помине, и только ощущение животной враждебности оставалось у вас в памяти, отравляя вам весь следующий день. В 1920 году я жестоко шокировал некоего молодого бизнесмена, предложив ему выпить по коктейлю перед обедом. Теперь, в 1929-м, спиртное нашлось бы в каждой второй конторе делового района, а в каждом втором из его высоких домов отыскался бы свой подпольный кабак.

Эти кабаки да еще Парк-авеню все больше становились центром интересов Нью-Йорка. За десятилетие либо сошли со сцены, либо лишились своего особого смысла и Гринич-Вилледж, и Вашингтон-сквер, и Мэррей-Хилл, и Пятая авеню с ее роскошными особняками. Город заплыл жиром, отрастил себе брюхо, отупел от развлечений и на сообщение о строительстве какого-нибудь сверхсовременного сверхнебоскреба отзывался только вялым "В самом деле?". Мой парикмахер ушел на покой, заработав биржевой игрой полмиллиона, а в ресторане я чувствовал, что метрдотель, который усаживает меня за столик или просто провожает холодным взглядом, куда богаче, чем я. Ничего приятного в этом не было, и я снова ощутил усталость от Нью-Йорка и с удовольствием ступил на палубу лайнера, где мы весело проводили время у стойки, по пути к злачным местам Франции.

- Ну, что новенького в Нью-Йорке?

- Акции повышаются. Грудной младенец убил гангстера.