Уильям Фолкнер - Непобежденные

-- Да это же он, как бог свят! Сын Джона Сарториса!

Капитан тоже подошел, поглядел на меня.

-- Слыхал, слыхал про твоего отца, -- сказал он.

-- Еще бы не слыхал! -- продолжал кричать дядя Бак. Идущие улицей люди стали уже останавливаться и слушать, пряча улыбку, как всегда, когда дядя Бак разойдется. -- Кто же про него не слыхал в нашем крае! Янки могут про него порассказать всем желающим. Да он же первым в Миссисипи собрал полк, причем на собственные деньги, и повел в Виргинию, и крушил янки встречных и поперечных, пока не обнаружил, что набрал не полк солдат, а драную ассамблею политиканов и дураков. Именно дураков! -- прокричал он, потрясая палкой и пучась на меня свирепо-водянистыми, как у старого ястреба, глазами, а собравшийся народ слушал и украдкой улыбался, а капитан смотрел на дядю Бака чуть недоуменно, потому что не жил раньше здесь и впервые слышал дядю Бака; а мне вспомнилось, как Лувиния в старой отцовой шляпе стояла на веранде, и захотелось, чтобы дядя Бак кончил поскорее, замолчал и можно было ехать дальше.

-- Именно дураков, скажу еще раз! -- кричал он. -- И пусть иные из стоящих здесь считают до сих пор своей родней тех, что выбрали его полковником и шли за ним и Джексоном Каменная Стена, и дошли до самого города Вашингтона{19} -- доплюнуть можно было, -- и почти ни одного бойца не потеряли, а годом позже -- верть! -- понизили Джона в майоры, а командира вместо него выбрала такого, что заряжать ружье с которого конца не знал, пока Джон Сарторис ему не показал. -- Он сбавил голос, кончил крик с такою же легкостью, как начал, но чувствовалось: дай только новый повод ---и крик возобновится. -- Я не стану тебе, мальчик, говорить: "Господь храни тебя и твою бабушку в пути", потому что, как бог свят, вам хранителей не надо; достаточно сказать: "Я сын Джона Сарториса. Брысь, мелкота, в тростники!" -и эти сучьи зайцы синебрюхие брызнут кто куда.

-- А они что, уезжают? -- спросил капитан.

И тут же дядя Бак опять перешел на крик -- с прежней легкостью, даже дыхания не переведя:

-- Уезжают? А как иначе, если их тут некому оборонить? Джон Сарторис -дурила чертов; ему доброе дело сделали, скинули с собственного полка, чтоб он мог вернуться домой и о семье заботиться, раз никто другой за него тут не почешется. Но Джону Сарторису это не подходит, потому что он отъявленный шкурник и трус и оставаться дома не желает, чтобы янки не сцапали. Да уж. До того ими напуган, что собрал заново отряд бойцов, чтоб защищали его всякий раз, как подкрадется к очередной бригаде янки. По всему краю рыщет, выискивает янки, чтоб затем от них увертываться; а только я б на его месте подался обратно в Виргинию и показал бы новоизбранному полковнику, как люди воюют. Но Джон Сарторис не уходит в Виргинию. Он дуралей и трус. Только и способен рыскать да увертываться от янки, и вынудил их объявить за его голову награду, и теперь приходится ему усылать семью из края. В Мемфис отправлять; может, там вражеская армия о них будет печься, раз не хотят собственное наше правительство и сограждане...

Тут дыхание у дяди Бака кончилось -- по крайней мере, кончились слова, и только тряслась еще запачканная жевательным табаком борода, и табачная струйка виднелась в углу рта, и палкой он размахивать не кончил. Я поднял вожжи; но заговорил капитан, по-прежнему глядевший на меня:

-- Сколько у твоего отца теперь в полку?

-- У него не полк, сэр, -- сказал я. -- Сабель пятьдесят, по-моему.

-- Пятьдесят? -- удивился капитан. -- Пятьдесят? Неделю назад мы взяли одного янки в плен; он говорил, там больше тысячи. И что полковник Сарторис боя не завязывает, а угоняет лошадей.

Дядя Бак закатился смешком -- немного отдышался уже, видно. Закудахтал, как наседка, хлопая себя по бедру, а другой рукой держась за колесо повозки, точно у него нет сил стоять.

-- Вот, вот! Узнаю Джона Сарториса! Он добывает лошадей. А добыть самих янки -- дело попроще; каждый дурак может. Вот эти двое сорванцов прошлым летом вышли из дому к воротам -- и вернулись с целым полком янки, а лет им всего -- сколько тебе, малец?

-- Четырнадцать, -- ответил я.

-- Нам еще не исполнилось, -- уточнил Ринго. -- В сентябре исполнится, если будем живы-здоровы... Наверно, бабушка заждалась нас, Баярд.

Дядя Бак оборвал смех. Шагнул в сторону от колеса.

-- Трогай, -- сказал он. -- Дорога у вас дальняя.

Я повернул мулов.

-- И береги бабушку, малец, не то Джон Сарторис шкуру с тебя спустит. А не он -- так я спущу! -- Повозка двинулась вперед, и дядя Бак заковылял рядом. -- Увидишь Джона -- передай, пусть оставит лошадей на время и займется стервецами синебрюхими. Пусть бьет их без пощады!

-- Передам, сэр, -- сказал я. Мы поехали дальше.

-- Счастье его, что бабушка не слышит, а то заставила бы вымывать рот мылом, -- сказал Ринго.

Бабушка и Джоби ждали нас у компсоновских ворот. У ног Джоби стояла еще одна корзинка, прикрытая салфеткой; оттуда высовывалось бутылочное горлышко и черенки роз. Ринго и я пересели назад, на сундук, и Ринго снова то и дело стал оглядываться, приговаривая:

-- До свиданья, Джефферсон! Здравствуй, Мемфис!

А когда выехали на первый загородный взгорок, он оглянулся и сказал тихо:

-- А что, как никогда не кончат воевать?

-- Не кончат -- ну и не кончат, -- сказал я. И не оглянулся.

В полдень остановились у родника, и бабушка открыла корзинку, достала розовые черенки, подала их Ринго.

-- Когда напьетесь там, смочишь корни в роднике, -- сказала она.

Корешки были увернуты в тряпку, на них налипла земля; когда Ринго нагнулся с черенками к воде, я заметил, что он снял с них комок земли, чтобы сунуть в карман. Но поднял глаза, увидал, что я смотрю, и мотнул рукой, будто выбрасывая. Однако не выбросил.

-- Захочу вот и оставлю себе эту землю, -- сказал он.

-- Но она не с нашей усадьбы, -- сказал я.

-- Знаю, что не с нашей, -- сказал он. -- Но все же миссисипская. У тебя и такой нет.

-- А спорим? -- сказал я. Он смотрит на меня. -- Что дашь взамен? -сказал я. Он смотрит.

-- Взамен за что? -- спрашивает.

-- Сам знаешь, -- сказал я. Он сунул руку в карман, достал пряжку, что мы отстрелили от седла у янки прошлым летом, когда попали в лошадь.

-- Ладно, давай сюда, -- сказал он.

Я вынул из кармана табакерку и отсыпал ему на ладонь половину земли (она не просто усадебная, она с нашего поля виксбергской битвы -- и в ней победный клич, осажденная крепость, изможденно-железные, несокрушимые воины).

-- Я знаю, откуда она, -- сказал он. -- За коптильней взятая. А ты запасся будь спокоен.

-- Да, -- сказал я. -- Чтоб до конца хватило.

Мы увлажняли черенки всякий раз, когда делали привал и открывали корзинку с едой; она еще и на четвертый день не вовсе опустела, потому что по крайней мере раз в день мы останавливались у дороги в знакомых домах и ели с хозяевами, а на вторые сутки ужин и завтрак у нас был в одном и том же доме. Но даже и тут бабушка не ушла в дом ночевать. Постлала себе на дворе в повозке, сбоку сундука, а Джоби лег под повозкой и рядом положил ружье, как и в те ночи, что мы на дороге ночевали. Верней, не на самой дороге, а отъехав слегка в лес. На третью ночь, когда бабушка лежала у сундука, а Джоби, Ринго и я -- под повозкой, подъехали конные, и бабушка сказала: "Джоби! Ружье!" -- и кто-то спешился, отнял ружье у Джоби, и зажгли пучок смолистых веток, и мы увидели, что форма на кавалеристах серая.