Уильям Фолкнер - Старики

II

И миг настал. Он выстрелил. Сэм Фазерс помазал ему лицо горячей пролитой им кровью, и он из ребенка стал охотником, мужчиной. Было то в последний день охоты. После обеда они снялись и поехали по домам: Маккаслин, де Спейн, Компсон, Бун - верхом, а Уолтер, негры и мальчик с Сэмом - в фургоне, где лежали добытые Айком шкура и рога. Могли там быть (и были) и другие трофеи. Но они для Айка не существовали, для него еще длилось утро, они с Сэмом по-прежнему были вдвоем и одни. Фургон трясся, петлял меж медленно сменявшихся и неизменных стен, из-за и поверх которых глядела на мальчика глушь, теперь не чужая, и никогда уже она не взглянет на него врагом, потому что тот миг бессмертен - навсегда поднялись, дрожа, и застыли, нацелясь, гремучие стволы, и рогач летит в прыжке, навек нетленный. Айка встряхивает, подбрасывает на сиденье. Рогач, миг выстрела, окунутые в кровь, навеки посвящающие руки - отныне это соединило его с лесом, и лес признал его своим - сказал же Сэм, что он не подкачал... Вдруг Сэм натянул вожжи, остановил мулов, и шум в зарослях стал слышен всем - звук характерный и незабываемый, с каким уходит поднятый олень.

За поворотом впереди раздался голос Буна. Уолтер и Айк потянулись к ружьям, и, хлеща мула своей шляпой, к сидящим в фургоне подскакал галопом Бун, диколицый, изумленный. Из-за поворота показались, шпоря мулов, остальные всадники.

- Давай собак! - кричал Бун. - Собак набрасывай! В четырнадцать отростков рожищи! Чуть не на тропе лежал вон в тех азиминовых зарослях! Знать бы, так я б его ножом на месте!

- То-то он не мешкая унесся, - сказал Уолтер. - Увидел, что ты без своего дробовика.

Уолтер уже спрыгнул с винтовкой из фургона, а за ним и мальчик. Подскакали остальные. Сверзившись с мула, Бун свирепо рылся в кузове, кричал:

- Давай собак! Собак давай же!

И мальчику тоже казалось, вечность пройдет, пока они примут решение старики, чья кровь остужена годами, медлительна, совсем уже не та, что горячо и быстро течет в нем, в Буне и в Уолтере.

- Как думаешь, Сэм? - спросил майор. - Завернут его собаки?

- Собак не надо, - ответил Сэм. - Если он не будет слышать за собой собак, то сделает круг и к закату вернется на лежку.

- Ладно, - сказал майор де Спейн. - Берите мулов, ребята. Мы будем ждать вас на опушке.

Де Спейн с Компсоном и Маккаслином сели в фургон, а Бун, Уолтер, Сэм и мальчик поднялись в седла и поехали с тропы в глубь леса. Около часа вел их Сэм сквозь серый и размытый день, что почти не посветлел с рассвета и так же неприметно перейдет в ночь. Потом Сэм остановился.

- Отсюда мы пешком, - сказал Сэм. - Ему возвращаться против ветра, нас выдаст запах мулов.

Их привязали в чаще. И пошли без тропы в тусклом свете дня - Сэм впереди, вплотную к нему мальчик и Уолтер с Буном поотстав. Но Айку казалось, ему наступают на пятки. Дважды Сэм, на ходу повернув слегка голову, говорил ему через плечо:

- Времени много. Нам еще ждать его придется.

И Айк укорачивал шаг. Силился утишить бешеный бег времени, все дальше и все невозвратимее (казалось ему) уносящий так и не перевиденного им оленя, хотя Айк знал, что зверь прошел не торопясь свои полкруга без собак и теперь, по расчету Сэма, заворачивает уже на охотников. Они продолжали идти; час ли прошел, два или двадцать минут, мальчик не смог бы сказать. Вышли на невысокий гребень. Айк здесь не бывал ни разу, но чувствовалось, что они теперь на гребне: подлесок поредел, как всегда на возвышении, а дальше начинался неуловимый глазом спуск к вставшим стеной тростникам.

- Пришли, - сказал Сэм, останавливаясь. Он повернулся к Уолтеру и Буну. - Идите вдоль гребня, выйдете к другим двум лазам. Вы увидите следы. Он пройдет одним из этих трех лазов.

Уолтер огляделся вокруг.

- Я это место знаю, - сказал он. - Был здесь в прошлый понедельник. И даже видел оленя этого. Теленок годовалый твой олень всего-то.

- Теленок? - переспросил Бун, переводя дыхание. Лицо у него было все еще диковато-возбужденное. - Если он теленок, так я, значит, совсем приготовишка.

- Ну, тогда это и вовсе заяц был, - сказал Уолтер. - Ты ведь, помнится, бросил школу за два года до первого класса.

Бун зло уставился на Уолтера:

- Если тебе расхотелось стрелять, не мешай другим. Посиди в сторонке. Сами возьмем, будь я...

- Стоять и спорить - так мы его не возьмем, - спокойно заметил Сэм.

- Сэм прав, - сказал Уолтер, снова наклоняя свою старую винтовку истерто-серебристым стволом к земле - готовясь к ходьбе. - Больше дела и немного меньше шума. Радиус слышимости Хогганбека все тот же - пять миль, причем против ветра. А мы же теперь по ветру идем.

Они ушли. Голос Буна еще доносился сперва, потом замер. И, как утром, мальчик с Сэмом остались одни. Они стояли, укрытые в поросли под величавым дубом, и снова был лишь реющий, пустынный сумрак да зябкий бор-моток дождя, моросящего весь день без перерыва. Затем, точно дождавшись, когда все встанут по местам, глушь шевельнулась, задышала. Она как будто наклонилась к ним - к Сэму и мальчику, к Уолтеру, к Буну, что затаились каждый на своем лазу, - нависла исполинским, беспристрастным, пристальным и всеведущим судьею состязания. А где-то в глубине ее шел олень, не всполохнутый погоней, шел не труся, а лишь настороже, как и положено участнику охоты, и, быть может, повернул уже на них, и совсем уже рядом, и тоже ощущает на себе взгляд предвечного арбитра. И Айку люб олень - не зря сегодня утром он, двенадцатилетний, в одно мгновение и навсегда перестал быть ребенком. А может, не только ребенку, а и горожанину не понять даже взрослому, и единственно тот, кто вырос на воле, поймет, как можно любить жизнь, которую готовишься своей рукой оборвать. Мальчик снова стал дрожать.

- Хорошо, что началось теперь, - произнес он одними губами, не оборачиваясь к Сэму. - Значит, кончится раньше, и ружье не будет плясать...

- Тише, - сказал Сэм, тоже не поворачивая головы.

- Разве он уже так близко? - прошептал мальчик. - Ты дума...

- Тш-ш, - сказал Сэм.

Мальчик замолчал. Дрожь все не прекращалась. Айк и не пробовал ее унять, потому что знал: она пройдет, когда руке понадобится твердость. Ведь Сэм Фазерс уже посвятил его в охотники и тем самым отрешил от слабости, и от сожалений освободил тоже - не от сострадания и любви ко всему, что живет и стремительно движется и вмиг падает, подкошенное средь всей своей красы и быстроты, - но от слабости и сожалений. Они не двигались, дыша спокойно, мерно, глубоко. Солнца не было, и близился закат, но ровно-тусклый свет сгустился вдруг, усилился, и тут же мальчик понял, что это в нем самом дыхание, сердце, кровь - все разом приготовилось к оленю, как если бы Сэм Фазерс не простой охотничьей метой пометил его утром, а привил некое качество, чутье, которое унаследовал от своего вымершего и забытого народа. Мальчик затаил дыхание, лишь сердце билось и стучала кровь, и среди тишины лес тоже перестал дышать, нависая огромно, беспристрастно и ждуще. Дрожь кончилась, как и предвидел Айк, и он взвел оба тяжелых курка.