Кен Кизи - Демон Максвелла

Дрожь становится все сильнее. «Наверное, все это так и бывает, — думает он. — Глюки. Ломки. Вырубка. И наконец, окончательное отбрасывание копыт. Но сначала надо закончить дело...»

Он принимается закапывать маленькое тельце и делает это гораздо медленнее, чем копал яму. Теперь он чувствует, что до крови содрал кожу на обеих ладонях, и корит себя за то, что не захватил перчатки. Еще он не может простить Сэнди, что она выкурила его последний косяк, и переживает, что так и не нашел свои очки. Но больше всего он жалеет, что не захватил с собой выпить. Внутри все горит. Неподалеку есть резервуар с водой, но воды ему явно будет недостаточно. Ею можно залить только пересохшее горло, но никак не бушующий внутри пожар. И дома пусто. Как это он не догадался съездить в Кресвел за выпивкой, прежде чем пускаться в этот полет? Всегда надо иметь при себе парашют. Никогда не знаешь, когда провалишься в воздушную яму, которая может ввести в штопор даже самого искусного пилота. Он закрывает глаза и, нахмурившись, начинает прикидывать возможности. Ни транквилизаторов, ни рецептов на болеутоляющее — ничего. Все израсходовано на основные силы Вудстокской кампании. В доме не осталось даже вина, а Бетси уехала на единственной действующей машине.

Короче — никаких парашютов.

От неконтролируемой дрожи начинают стучать зубы. Он боится, что с ним случится удар или припадок. Это наследственное. С дядей Натаном удар случился, когда тот кормил свиней в Арканзасе, — он упал в загон, и они его съели. Здесь свиней нет, только эти несчастные вороны, неподвижные дубы, а чуть дальше в маленькой лощине в дымных лучах солнца на пенечке — милостью Божьей — целый галлон красного вина. Бургундское? Ниспосланная с небес бутылка бургундского?

Он отбрасывает лопату и несется, продираясь сквозь ветки и занавеси мха, пока бутылка не оказывается у него в руках. В ней дешевое «Галло», и бутылка наполовину пуста, зато содержимое хорошо остужено в тенистом подлеске. Он отвинчивает пробку, задирает голову и начинает пить большими глотками, пока не теряет равновесия. Он поворачивается и садится на пень, чтобы восстановить его, а после вновь приникает к горлышку бутылки. Он пьет до тех пор, пока не начинает задыхаться. После этого заплыва в бутылке остается менее четверти, и он ощущает, как жидкость начинает растекаться по скованным судорогой жилам, принося облегчение.

И только тогда он замечает, что это не легкое сухое 12-градусное бургундское, а переслащенный 18-градусный портвейн с тем самым букетом, который пару часов назад он ощутил изо рта чернобородого. Он оглядывается и замечает два обтрепанных спальника, рюкзак времен Первой мировой войны и остатки костерка. Рядом с одним из спальников лежит кипа замусоленных комиксов и книжка «В дороге». Другой спальник усыпан стружкой, толщина которой не превосходит опавшие листья.

— Так вот почему они появились с этой стороны, а не от шоссе, как все приличные пилигримы. Чертовы бродяги...

Но ругательство в его устах звучит уже совершенно беззлобно. И он снова приникает к бутылке, на сей раз уже с более задумчивым видом. А вдруг это не просто бродяги?..

— Ребята, — обращается он к воронам, — боюсь, нам придется учредить полицейский надзор за этими тупицами.

Вороны особенно не протестуют. Похоже, они уже заняли свои наблюдательные посты, втянув поглубже головы и пошире расставив лапы. Дебори поднимает книгу и комиксы и, продолжая держать одним пальцем галлоновую бутыль за ручку возвращается к тачке. В двадцати шагах от лагеря он находит заросли ежевики и, используя тачку как плуг, а лопату как мачете, врезается в колючую чащу и расчищает себе в самой середине удобный наблюдательный пост. Он поворачивает тачку ручками назад и набивает ее испанским мхом, который свисает с соседнего дуба, так что это ржавое корыто превращается в удобнейшее кресло. Он раздвигает листья так, чтобы они ему не мешали, устраивается в своем гнезде и делает еще один большой глоток из бутылки.

По стволам деревьев медленно ползут тени. Вороны дезертируют и с карканьем разлетаются по своим гнездам после неудачного дня. По мере того как солнце опускается к горизонту и воздух густеет, все окрашивается в еще более темный красный цвет. Вино растекается по телу, а перед его глазами возникают образы Пестрого Беса, мистера Само Естество и Братьев-Педерастов. Наконец жидкости в бутылке остается ровно на дюйм, и ему не остается ничего иного, как обратиться к книжке. Он читал ее уже три раза. Много лет тому назад. Перед тем как отправиться в Калифорнию. Надеясь вписать свое имя и разделить радостные ощущения с тысячами других волонтеров, вдохновленных той же книгой и ее несравненным героем.

Как и другие искатели приключений, он бродил по прославленным местам тусовок — Огням Города, Месту и Кофейной галерее — в надежде хоть одним глазком увидеть искрометного героя, которого Керуак назвал Дином Мориарти, а Джон Клеллон —Холмсом Хартом Кеннеди, подслушать хоть один высокооктановый хипалог, а может, даже и поучаствовать в диких гонках по волшебному Сан-Франциско. О большем он и не мечтал, и, естественно, не представлял себе всех тех побед, потрясений и крушений, которые за этим последовали, в результате чего на сцене появился Хулиган. Он совмещал в одном лице Ленни Брюса, Джонатана Винтерса и Лорда Бакли. Он был звездой, не прилагая к этому никаких усилий. Формат ночного клуба был слишком мал для его свободно парящей мысли, ни одна сцена мира не была приспособлена для его таланта — для его стремительных эскапад и головокружительных комментариев по поводу мироздания — за исключением той, которую он сам создавал вокруг себя, как только садился за руль хорошей машины — чем больше, тем лучше. Мерцающая приборная доска служила ему софитами, а свет встречных фар — прожекторами. А теперь, теперь спектакль окончен. Никогда уже не повторится этот несущийся и подпрыгивающий на ухабах под звуки ритмических блюзов театр, никогда к его дому на полной скорости не свернет Хулиган, брызжущий новыми планами и идеями.

Потому что теперь, теперь, теперь этот сукин сын взял и умер.

И с последними каплями вина, поднятого в знак приветствия, Дебори начинает плакать. Это не сладкие слезы, несущие облегчение, но горькие и безнадежные. Он пытается сдержать их и открывает знакомую книжку Керуака в поисках какого-нибудь места, которое утолило бы его горе, но сквозь слезы ничего не может разобрать. Начинает темнеть. Он закрывает и книгу, и глаза, и снова погружается в библиотеку собственной памяти, концентрируясь на словах «Хулиган», «Герой», «Первосвященник хайвеев», «Вечный мечтатель» и «Иллюзионист». А может, и нет. Он ощущает себя учеником, пытающимся отогнать кружащих над его головой призраков отчаяния каким-нибудь изящным пугалом, набитым соломенными воспоминаниями о том, кем был великий Хулиган и что означала его безумная жизнь, во имя которой он умер. Он пытается заглушить насмешку, проглядывающую в бессмысленной смерти своего героя, с помощью анекдотов и вдохновенных афоризмов Хулигана (шесть четыре девять два восемь — последнее сочинение этого лучшего ума их поколения!).