Джозеф Конрад - Теневая черта

— Этот ветер, видно, прикончил наших ребят, — пробормотал он. — Он уложил их всех — всех до одного.

— Да, — сказал я. — Кажется, вы и я единственные годные на что-нибудь люди на борту.

— Френчи говорит, что еще попрыгает. Не знаю.

Вряд ли его хватит надолго, — продолжал Рэнсом со своей грустной улыбкой. — Славный человечек. Но что, если ветер повернет, когда мы подойдем к берегу, — что нам тогда делать, сэр?

— Если ветер резко повернет, когда мы будем у самой земли, судно или будет выброшено на берег, или потеряет мачты, или случится то и другое. Мы ничего не можем поделать с ним. Оно теперь летит с нами. Все, что мы можем сделать, это править. Это судно без экипажа.

— Да. Всех уложило, — спокойно повторил Рэнсом. — Я время от времени заглядываю к ним, но мало что могу для них сделать.

— Я, и судно, и все, кто на борту, в большом долгу у вас, Рэнсом, — с жаром сказал я.

Он сделал вид, что не слышит, и молча правил, пока я не сменил его. Он передал мне штурвал, взял поднос и на прощание сообщил, что мистер Бернс проснулся и, как видно, собирается выйти на палубу.

— Я не знаю, как его удержать, сэр. Я не могу оставаться внизу все время.

Было очевидно, что он не может. И в самом деле, мистер Бернс притащился наверх, с трудом передвигаясь в своем огромном пальто. Я смотрел на него с весьма понятным ужасом. Иметь его возле себя и слушать его бред о проделках мертвеца в то время, как я должен править дико несущимся судном, было довольно жуткой перспективой.

Но первые его замечания были вполне разумны как по смыслу, так и по тону. По-видимому, он не помнил ночной сцены. А если и помнил, то ни разу не выдал себя.

Он вообще говорил немного. Он сидел на световом люке и сначала казался тяжко больным, но этот сильный ветер, уложивший последних моих матросов, как будто с каждым порывом вдувал в его тело новый запас сил.

Он оживал у меня на глазах.

Чтобы испытать его нормальность, я нарочно намекнул на покойного капитана и очень обрадовался, увидя, что мистер Бернс не проявил к этой теме особенного интереса. Он вкратце повторил старую повесть о преступлениях свирепого злодея, мстительно смакуя ее, но затем неожиданно заключил:

— Я думаю, сэр, что его мозг начал сдавать за год или больше до того, как он умер.

Чудесное исцеление. Я не мог отнестись к нему с тем восхищением, какого оно заслуживало, так как мне приходилось отдавать все свое внимание управлению судном.

В сравнении с безнадежною вялостью предыдущих дней это была головокружительная скорость. От форштевня расходились два гребня пены; ветер пел бурную песню, которая при других обстоятельствах выражала бы для меня всю радость жизни. Каждый раз, как убранный грот начинал заполаскивать и грозил разорваться в лоскутья, задевая о такелаж, мистер Бернс опасливо посматривал на меня.

— Что же я могу сделать, мистер Бернс? У нас нет сил ни крепить его, ни поставить. Я только хотел бы, чтобы эта старая тряпка разлетелась в клочья, и конец делу. Эта адская трескотня выводит меня из себя.

Мистер Бернс заломил руки и вдруг вскричал:

— Как вы введете судно в гавань, сэр, один, без людей?

И мне нечего было сказать ему.

Но это было сделано часов сорок спустя. Заклинающей силой страшного хохота мистера Бернса злобный призрак был побежден, злые чары сломлены, проклятие снято. Мы были теперь в руках благосклонного и энергичного провидения. Оно увлекало нас вперед…

Мне никогда не забыть последней ночи, темной, ветреной и звездной. Я правил. Мистер Бернс, взяв с меня торжественное обещание разбудить его, если что-нибудь случится, откровенно заснул на палубе у нактоуза. Выздоравливающим нужен сон. Рэнсом, прижавшись спиной к бизани и укутав ноги одеялом, сидел не шевелясь, но я не думаю, чтобы он закрыл глаза хоть на минуту. Фрэнчи, это воплощение бодрости, по-прежнему, под влиянием иллюзии, что он еще «попрыгает», настоял на том, чтобы присоединиться к нам; но, памятуя о дисциплине, улегся как можно дальше от нас в передней части юта у бухты с ведрами.

А я правил, слишком усталый, чтобы тревожиться, слишком усталый, чтобы связно мыслить. У меня были мгновения мрачного упоения, а затем мое сердце падало при воспоминании о баке на другом конце темной палубы с пораженными лихорадкой людьми — были среди них умирающие. По моей вине. Но все равно. Угрызения совести подождут. Я должен править.

Перед рассветом ветер ослабел, затем стих совсем.

Часов в пять он подул снова, не очень свежий, позволив взять курс на рейд. Рассвет застал мистера Бернса сидящим у штурвала в бухтах троса, которыми его подперли, и правящим из глубины своего пальто очень белыми костлявыми руками; между тем как Рэнсом и я бегали по палубе, отдавая с кнехтов шкоты и фалы, так чтобы они свободно травились от хода судна. Затем мы бросились на бак. От работы и нервного напряжения пот так и струился у нас со лба, когда мы начали готовить якоря к отдаче. Я не смел смотреть на Рэнсома, когда мы работали с ним бок о бок. Мы обменивались короткими фразами; я слышал, как он тяжело дышит, и избегал смотреть в его сторону из боязни увидеть, как он вдруг упадет и испустит дух в тот миг, когда проявит всю свою силу — ради чего? Конечно, ради какого-то определенного идеала.

В нем пробудился непревзойденный моряк. Он не нуждался в указаниях. Он знал, что делать. Каждое усилие, каждое движение было актом стоического героизма. Не подобало мне смотреть на человека, так осененного вдохновением.

Наконец все было готово, и он сказал:

— Не пойти ли мне теперь вниз снять стопоры, сэр?

— Да, пойдите, — сказал я.

Даже и теперь я не посмотрел в его сторону. Немного погодя его голос раздался с главной палубы:

— Брашпиль изготовлен. Когда будет угодно, сэр.

Я сделал мистеру Бернсу знак бросить руль и отдал оба якоря один за другим, вытравив столько смычек, сколько пожелал корабль. Оба каната вытравились почти до конца. Полоскавшие паруса обстенили мачты. и прекратили свой сводящий с ума шум и треск над моей головой. Полная тишина воцарилась на судне. Стоя на баке и чувствуя легкое головокружение от этого внезапного покоя, я уловил один-два слабых стона и бессвязное бормотание больных в кубрике.

Так как на бизани у нас развевался сигнал о медицинской помощи, то прежде чем корабль успел остановиться, возле него уже были три паровых катера с различных военных судов; и по крайней мере пять морских врачей вскарабкались на борт. Они стояли кучкой, окидывая взглядом пустую палубу, затем взглянули вверх, где тоже не видно было ни души.

Я пошел им навстречу — одинокая фигура в пижаме в голубую и серую полоску и в пробковом шлеме. Их неудовольствие было велико. Они ждали хирургических случаев. Каждый из них принес с собою инструменты.