Уолдо Фрэнк - Смерть и рождение Дэвида Маркэнда

Теперь Тед спросила:

- Разве для женщины такое большое несчастье полюбить мужчину? - и попыталась отвести глаза от лежавшего на воде тела Маркэнда.

- Для большинства женщин - это победа. Для тебя это было бы поражение.

...И может быть, я держу себя в руках только ради тебя, отец? Ради твоей воли, обращенной на меня?

- А хорошо бы отдать все, - сказала она, - все, до конца. Ведь это все - только бремя.

- Ты перестала быть сама собой. Лучше избавься от него, Тед.

- Нет! Он невежествен или живет в полусне. Он ничего не знает о музыке, о живописи, он не прочел в своей жизни ни одной хорошей книги. Я не хочу избавиться от него! Я его переделаю.

- Что ты хочешь сказать? - Оскар Стайн сдавил толстую сигару в сведенных страданием губах. В его глазах появилось выражение, знакомое его компаньонам: оно всегда появлялось, когда их предложения казались ему сомнительными.

- Я повезу его назад, в Чикаго. Я заставлю его читать. Я научу его думать.

- И тогда?

- Не знаю. Может быть, я перестану любить его, а он полюбит меня. - Она засмеялась невеселым смехом. - Это будет для меня занятие.

- Разве у тебя мало занятий? Твои комитеты? Эта школа в Алабаме... как она называется?

- "Школа нового мира".

- Ну вот, ведь ты же почти руководишь ею. Ты даешь на нее деньги. Если это не значит руководить, ты просто глупа. А твои курсы Монтессори? Твоя больница для учителей?

- Папа, мне все это надоело. Я не хочу больше никого воспитывать.

- Кроме этого Маркэнда?

Она обернулась к нему.

- Да, - сказала она гневно.

А в сердце своем: - Если б только он хотел меня ради самого себя, ради темного, невежественного самого себя! Если б только он дал мне почувствовать, что в моей любви к нему он не ищет спасения от какой-то иной любви!

Для народов Европы наступило веселое житье.

Молодые люди гуртом шли в армию, оставляя все личное позади.

Молодые женщины ложились в постель с солдатами... патриотами... мундирами, не чувствуя надобности беспокоиться об их человеческих качествах, свободные отдаваться всецело своим тайным желаниям.

Старики после ухода молодежи на войну правили домашним очагом.

Женщины, перешагнувшие климактерический период, наслаждались пролитой кровью молодых людей, которые не захотели спать с ними.

Державы становились державное.

Богачи становились богаче.

Церкви христовы жирели от анафем (во имя Христово) врагу, который не мог быть прощен.

Бог не тревожил больше землю; люди, освобожденные от него, переполняли церкви и окопы.

Акции "Бриджпорт-Стил" поднимались в цене. Том Реннард уже переводил свой честолюбивый взгляд от Таммани-холла к Белому дому.

Консервопромышленники требовали больше скота; биржевые маклеры требовали больше пшеницы; цены на сельскохозяйственные продукты вздувались.

Девушки с военных заводов сбрасывали свое шелковое белье (оставаясь в шелковых чулках) по требованию юношей с военных заводов.

Разумные молодые люди, разбросанные по десяткам фронтов, приходя на побывку домой... своим родным, своим подружкам, своим друзьям, своим книгам, своим представителям в политике, в промышленности и в искусстве... стали предлагать один вопрос: какая разница между жизнью в окопах и жизнью дома? Ответ: Никакой.

Теодора Ленк увезла Дэвида Маркэнда обратно в Чикаго (был октябрь, и ее отец уехал еще раньше).

- Помнишь, что ты сказал, когда мы ехали сюда?

Кожа Маркэнда стала коричневой и пахла сосновым лисом и северным ветром.

- Ты сказал: я бы должен ехать на юг. Реки всегда текут под гору, сказал ты, а это для меня означает к югу.

- Ну и что же? - спросил Маркэнд и сквозь стекло спального вагона заглянул в ночь, но увидел только отражение лица Теодоры.

- Мы едем на юг. Ты доволен?

Маркэнд закрыл глаза.

- Вы будете работать, сэр, - сказала она. - Вы будете учиться. Твоя беда в том, что ты слишком мало знаешь. Ты человек крупного калибра, всю свою жизнь вращавшийся в мелкокалиберном мире. Да, я подразумеваю твое дело и твою семью... Я подразумеваю - все.

Она рукой повернула к себе его лицо; ему пришлось открыть глаза.

- Маркэнд, ты меня совсем не любишь?

Он позволил ей поцеловать его в губы.

- С тобой взбеситься можно!.. Что же ты - свою жену любишь?

Теперь его глаза смотрели мимо ее глаз.

- Маркэнд, что случилось с тобой, когда ты работал на бойнях? Помнишь, мы один раз виделись до того, и я влюбилась в тебя в тот вечер. Но когда мы встретились опять, ты был совсем другой. Иногда я... иногда ты внушаешь мне такое чувство, будто я полюбила одного человека, а живу теперь с другим.

Он перевел взгляд и увидел ее.

- Скажи мне, - повторила она, - что случилось?

Ей захотелось кричать от его молчания. Она вспомнила своего отца.

- Я научу тебя говорить, - сказала она.

5. ЗАЛИВ

Люси - типичное селение южной Алабамы. Оно расположено на северо-восточном берегу бухты Мобил, близ дельты многих рек... Тенсоу, Мобил, Томбигби, Алабама. На красных неподатливых землях близ болотистых вод растут бледно-зеленые кипарисы, темно-зеленые виргинские дубы, серые мхи. Цвет хижин - цвет времени года, их ритм - ритм жизни пахарей. Концентрические волны глинозема, лесов и хижин сомкнулись вокруг населенного белыми Люси. Селение стоит на берегу, по ту сторону бухты, и красная земля еще проглядывает местами, но окраска и железные крыши домов стерли следы времен года. Белые жители Люси горды. Им и присным их принадлежат красные земли черных. Им принадлежат лес и лесопилка на окраине городка и фабрика, с которой мебель в крестьянском вкусе морем отправляют на север. Им принадлежат три церкви, аптека, несколько мануфактурных лавок, окружной суд (светлое дерево и деревянные колонны под мрамор) и тюрьма. Есть в городке даже публичная библиотека, в которой целые полки мемуаров и романов времен Конфедерации покрываются пылью на глазах у пожилой девицы, родственницы генерала Ли, фамильная усадьба которой разрушилась под напором взбунтовавшихся роз, молочая и олеандров.

Гордые жители Люси несут одно общее бремя, которое по-разному сказывается на всех. Из мужчин одни - высокие, худые и бледные, другие цветущие, с бычьими шеями и торчащими животами. Женщины тоже двух типов: чаще всего встречаются сухопарые, у которых губы водянисты, а груди отвисают, едва созрев, у других - невысокая фигура склонна к полноте, а волосы струятся ярким золотым или каштановым потоком. Эти женщины - лучшие умы города; но они значительно уступают числом своим слаботелым сестрам, в которых мысль - только эхо, а чувства - лишь мутный отстой зависти и злобы, и мужчинам, чей дух и разум придавлены общим бременем.

Это бремя видно на глаз; ярус за ярусом красноватой земли оно восходит к северу, к западу, к востоку от бухты. Оно едино, но состоит из многих частей; оно - это множество мелких ферм, обрабатываемых испольщиками, это хлопковые и табачные плантации, это промышленные городки, где уголь превращается в энергию и железо - в сталь. Имя этому бремени - Негр. Бремя это неизменно - в добрые времена и в худые. Его не уменьшить ни тюками хлопка на палубах британских судов, ни клубами табачного дыма над французскими окопами. И нет передышки, нет облегчения от этого бремени жителям Люси. Это бремя долга - духовного, эмоционального, денежного. Мужчины, женщины и дети Люси унаследовали этот долг от предков и называют его наследием своей страны и своей культуры. Они гордятся своим бременем и называют его всяческими традиционными именами, тем делая еще тяжелей и мрачней. Они говорят городским трущобам и фермам в низине: "Мы ваши хозяева". И Негр отвечает им: "Все дела наши и наша боль да падут на головы ваши". Те говорят: "Мы лучше вас", а Негр им в ответ: "Так несите же нашу бедность". Те: "Мы не хотим смешиваться с вами. Ваш цвет - пусть он будет вашим отличительным знаком". А Негр в ответ: "В нашем цвете собраны все краски мира - зелень молодой поросли, краснота суглинка, синь небес, золото солнца. А в вашем - только белое, то, что остается после всего, то, что есть - смерть". Те говорят: "Мы не будем любить вас, как братьев". И Негр отвечает: "Вы будете нас бояться".