Томас Гарди - Возвращение на родину

Только теперь Клайм вспомнил, что Сьюзен и есть та женщина, которая когда-то так варварски поступила с Юстасией. Отчасти этим объяснялся но слишком любезный прием, оказанный ею сейчас Клайму. Но, кроме того, мальчик опять хворал, и на этот раз, как и во все разы после того вечера, когда его заставили быть кочегаром при костре на усадьбе капитана Вэя, Сьюзен приписывала его недомоганье колдовству Юстасии. Это было одно из тех тайных суеверий, которые, словно кроты, прячутся под видимой поверхностью быта, и в данном случае оно, возможно, подкреплялось еще тем, что, когда капитан хотел преследовать Сьюзен по суду за ее выходку в церкви, сама Юстасия просила его отказаться от иска, что он и сделал.

Ибрайт подавил отвращение к ней - ведь к его матери Сьюзен, во всяком случае, относилась хорошо. Он ласково спросил о здоровье мальчика, но Сьюзен от этого не стала приветливее.

- Я хотел бы повидать его, - продолжал Клайм с некоторым колебаньем, и спросить, не помнит ли он еще чего-нибудь о прогулке с моей матерью, чего раньше не говорил.

Она посмотрела на него каким-то особенным и несколько ироническим взглядом. Не будь у Клайма так ослаблено зрение, этот взгляд ясно сказал бы ему: "Хочешь, чтобы тебя еще стукнули, даром что и от прежних-то ударов еле жив?"

Она предложила Клайму сесть на табуретку, кликнула мальчика и сказала ему, когда он сошел вниз:

- Джонни, расскажи мистеру Ибрайту все, что можешь вспомнить.

- Ты не забыл, как ты гулял с той пожилой дамой, что потом умерла, еще когда был такой жаркий день, помнишь? - начал Ибрайт.

- Помню, - сказал мальчик.

- И что же она тебе сказала?

Мальчик точно повторил те слова, с которыми он тогда вошел в лачугу. Ибрайт оперся локтем о стол и заслонил лицо ладонью, и мать Джонни смотрела на него с таким выражением, словно удивлялась, как можно еще просить того, что так больно тебя ранит.

- Она шла в Олдерворт, когда ты ее встретил?

- Нет, она шла оттуда.

- Этого не может быть.

- Нет, может. Она шла рядом со мной, а я тоже оттуда шел.

- Так где же ты ее в первый-то раз увидел?

- Возле вашего дома.

- Будь внимателен и говори правду! - строго приказал Клайм.

- Да, сэр. У вашего дома - вот где я ее в первый раз увидел.

Клайм выпрямился на табурете, а на лице Сьюзен появилась улыбка предвкушенья, отнюдь ее не красившая и как будто говорившая: "Что-то злое к нам спешит!"

- Что она делала возле моего дома?

- Пошла и села под деревьями на Дьяволовых мехах.

- Боже мой! Это полная новость для меня!

- Почему ты мне раньше этого не говорил? - спросила Сьюзен.

- Я боялся, мама, вдруг ты рассердишься, зачем я так далеко ушел. Я собирал голубику, а она ближе не растет.

- И что же она там делала, на пригорке?

- Смотрела, как какой-то мужчина подошел к дому и вошел в дверь.

- Ну да, это был я - сборщик дрока с ежевичными ветками в руках.

- Нет, это были не вы. Этот был одет, как городской. А вы еще раньше вошли.

- А кто он такой?

- Не знаю.

- Ну говори, что было дальше.

- Эта пожилая дама, что потом умерла, она пошла и постучала к вам в дверь, а молодая с черными волосами выглянула в окошко и посмотрела на нее.

Мать Джонни повернулась к Клайму и сказала:

- Что? Этого вы не ожидали?

Он обратил на нее не больше внимания, чем если бы был каменным.

- Говори, говори, - хриплым голосом сказал он мальчику.

- Когда старая дама увидела, что молодая смотрит на нее из окна, она опять постучала, а когда никто не пришел, она взяла серп и стала смотреть на него, а потом положила и стала смотреть на ежевичные ветки, а потом ушла и прямо пошла по вереску туда, где я был, и она очень громко дышала - вот так. Потом мы пошли вместе, она и я, и я говорил с ней, и она поговорила со мной, по немного, потому что не могла хорошо дышать.

- О! - тихо простонал Клайм и опустил голову. - Говори еще, - сказал он.

- Она не могла много говорить и не могла идти, и лицо у нее было у-у какое странное!

- Какое у нее было лицо?

- Как теперь у вас.

Женщина посмотрела на Ибрайта и увидела, что лицо у него белое как полотно и покрытое холодным потом.

- Пожалуй, есть в этом смысл, а? - вкрадчиво сказала она. - Что вы теперь о ней думаете?

- Молчать! - яростно сказал Клайм. Он повернулся к мальчику: - И тогда ты оставил ее умирать?

- Нет, - быстро и сердито вмешалась женщина. - Он не оставил ее умирать. Она сама его отослала. Кто говорит, что он бросил ее, говорит неправду.

- Не беспокойтесь об этом, - выговорил Клайм дрожащими губами. - То, что он сделал, это пустяки по сравнению с тем, что он видел. Дверь была заперта, ты говоришь? Дверь заперта, а она смотрела в окно? Господи боже мой! Что это значит?

Ребенок попятился, оробев под взглядом своего допросчика.

- Он так говорит, - сказала его мать, - а Джонни богобоязненный мальчик и никогда не лжет.

- "Отвергнута родным сыном!" Нет, клянусь тебе, мама, это не так! Не твоим сыном, а этой... этой... этой... Так дай же бог, чтобы все убийцы получили возмездие, какого заслуживают!

С этими словами Ибрайт ушел из домика на взгорье. Зрачки его глаз, устремленных в пустоту, слабо светились каким-то ледяным светом, рот приобрел ту складку, которую художники иногда с большей или меньшей долей изобретательности придавали изображеньям Эдипа. Он был в том состоянии, когда возможны самые безумные поступки. Но они не были возможны здесь. Вместо бледного лица Юстасии и смутной мужской фигуры перед ним были невозмутимые просторы вересковой пустоши; она, вытерпев непоколебимо гигантский натиск столетий, одним своим древним морщинистым ликом сводила к ничтожеству все самые неистовые волнения отдельного человека.

ГЛАВА III

ЮСТАСИЯ ОДЕВАЕТСЯ В НЕДОБРОЕ УТРО

Огромное бесстрастие всего окружающего проникло даже в сознание Клайма во время его стремительного возвращения в Олдерворт. Однажды он уже испытал на самом себе это подавление страстного неодушевленным, но там дело шло о страсти много более приятной, чем бушевавшая в нем сейчас. Это было в тот вечер, когда, расставшись с Юстасией, он стоял у края пустоши, где за гранью холмов открывалась влажная, плоская, немая низина.

Но он отбрасывал все такие воспоминанья, и снова шел вперед, и очутился наконец перед своим домом. Шторы в спальне Юстасии еще были задернуты, - не в ее обычае было вставать так рано. Живого возле дома был только одинокий дрозд, который на каменной плите крыльца расклевывал маленькую улитку себе на завтрак, и стук его клюва казался громким среди окружающей тишины. Но, подойдя к двери, Клайм обнаружил, что она не заперта, - очевидно, служанка Юстасии уже встала и чем-то занималась на задах усадьбы. Ибрайт вошел и прямо направился в комнату жены.

Должно быть, шум его шагов разбудил ее, потому что, когда он отворил дверь, она стояла в ночной сорочке перед зеркалом, прихватив одной рукой концы своих кос и намереваясь завернуть их в узел на голове, прежде чем приступить к дальнейшему утреннему туалету. Юстасия была не из тех женщин, которые спешат первыми заговорить при встрече, и она, - даже не повернув головы, предоставила Кяайму молча пройти через комнату. Он подошел к ней сзади, и она увидела в зеркале его лицо. Оно было серое, как пепел, осунувшееся, страшное. Вместо того чтобы сразу с тревогой и сочувствием повернуться к нему, как даже Юстасия, столь сдержанная в выражении супружеских чувств, сделала бы в прежние дни, до того как обременила себя тайной, она осталась неподвижной, глядя на него в зеркало. И пока она смотрела, истаял светлый румянец, которым тепло и крепкий сон окрасили ее щеки и шею, и мертвенная бледность перекинулась с лица Клайма на ее лицо. Он стоял так близко, что это заметил, и это его подстрекнуло.