Роман Гари - Псевдо

И он выдворил меня, потому что выполнял общественную миссию.

Я боялся ехать в Париж из-за пешеходных переходов. Натура водителя такова, что на зебрах больше всего шансов быть задавленным. Место узкое, четко отмеченное, парень за рулем может точно прицелиться.

Плюс зеленый свет, еще один шулер, усыпляет бдительность: переходи! а ты и попался. Я всегда перехожу на красный.

Я все-таки сделал остановку в Париже, чтобы увидеться с Тонтон-Макутом. Сказать мне ему было нечего. Значит, могли нормально побеседовать. На нем был синий халат со слонами - реклама одной из его книг...

Он протянул мне руку:

- Как дела?

- Тип-топ.

- Закончил?

- Да. И у меня в голове другая книга.

- Вот как?

Я ждал. Ему было наплевать - но тактично.

- Хочешь, скажу сюжет?

- Лучше прочту.

- Мне нужно, чтоб ты дал разрешение на публикацию.

- Что?

У него на лбу вздуваются вены, его распирает внутренняя жизнь.

- Как отец, да? Когда это я пытался на тебя влиять?

- Никогда, ни в кои веки. Ничего подобного ты себе не позволял. Речь не о том. В этой книге я рассказываю о тебе.

Он засмеялся:

- Отличный сюжет.

- Я рассказываю все.

- Всего в литературе не существует. Всегда есть только отдельные фрагменты. Идея сказать все в одной книге - идея дилетанта. Нехватка опыта.

- Я рассказываю, что ты спал с моей матерью и отказался отвечать за это передо мной.

Доктор Христиансен положил мне дружескую руку на плечо. Алиет стояла рядом. Анни, которую от скуки выдумывает реальность, - не было. Тонтон-Макут был далеко. Вокруг стояла привычность и ежедневность. Я лежал, широко раскрыв глаза, но кричать не хотелось, ведь я не боюсь призраков. Они - наши лучшие друзья.

Я боролся. Ацетаты барнума мешались с заумью для пущего отсутствия смысла. Карнабабашки возбухали для вящей бессмысленности. Глуздры клопотали, чтобы подкосить телок и откинуть слова. На виадуках цвели виоки и наслаждались абатки для пущей оригинальности. Конечно, в мире еще оставались цветы, но они пахли сенжоннаперстянкой. Иногда Рембо протягивал мне свои ручки и карандаши. Я из последних сил давил в себе поэму. Под красными абажурами пустые скорлупки слов тонули в поисках глубины, опрокидывались под тяжестью содержания и всплывали на гладкую поверхность, но смысл все равно проклевывался, несмотря на мои нечеловеческие усилия, слова шатались и искали, кого бы обмануть.

Он стоял у изголовья, он был по-прежнему невозмутим. Ничего, никакой реакции, неизменность.

А потом он взглянул на меня прямо из Парижа.

Голубыми, немного покрасневшими глазами, - но это просто усталость. Ни капли сострадания. Голубой цвет глаз - это еще одна обманчивая репутация.

- Знаешь, всем сюжетам цена одна. В счет идет только манера подачи и талант. Угрызения совести, ненависть к Отцу, потому что он еще не на небесах, отвращение и кровосмешение, в котором нет ничего исключительного, попытки скрыть поглубже любовь, наследственное проклятие, человечность потомков... Почему бы и нет, - если так получится еще одна хорошая книга? Пиши обо мне, о себе самом, пиши и ничего не бойся. Радек говорил Сталину: "Хорошая хозяйка пускает в дело даже отбросы". Я в тебя верю.

Он смотрел на меня не отрываясь, и в глазах у него отражался я сам. Неумолимость пустоты грозила вылиться в искупительную чистоту творчества.

- Значит, нет ничего важнее литературы?

Неправда, еще он любил сигары.

- Знаешь, если книга талантлива, то потом, всегда, так или иначе литература сливается с жизнью, оплодотворяет ее... я это уже объяснял...

Он улыбнулся:

- ...Кстати, в одной книге.

- Тогда какая разница, Тонтон, между законченным подонком и благодетелем человечества?

- Бывают подонки по жизни и благодетели человечества по творчеству... Я лично человек совершенно не законченный. И ты тоже. Все такие. В человеке много есть чего про запас - хорошего и плохого.

Э, да он еще и гуманист, подумал я. А может, даже сказал вслух, потому что откуда ни возьмись понабежало десять тысяч кюре и - ну отпускать мне грехи именем моих высоконравственных страданий и его восхитительных книг.

- Освенцим как-то не дал ощутимых художественных плодов. Видимо, придется повторить, - сказал я. - Сифилис отступил под натиском медицины, и нехватка гениев становится все ощутимей. Надо снова оплодотворить мир кошмарами, чтобы в результате получить Достоевского или Гойю. Ты не священное чудовище, ты чудовище - и точка. Я ненавижу тебя, потому что, отражаясь в тебе, я выгляжу уродом.

- Он скоро навестит вас, я ему звонил, - сказал доктор Христиансен. Напрасно вы так упорствуете, Павлович, скрываетесь в клинике, пытаетесь окончательно свихнуться. От себя не убежишь.

Я думал о немецких городах, которые бомбил Тонтон-Макут. Тысячи мирных жителей - в клочья. А ведь во взорванных им домах жили канарейки, собаки, кошки. Сотни котят. Он ни за что ни про что убил тысячи ни в чем не повинных тварей.

Нини, подумал я. Это мысль Нини. Берегитесь цинизма: с ним легче жить.

Тонтон встал. Он занимал собой всю комнату. Я сказал ему:

- Может быть, все это - мое необузданное и мрачное воображение, но я убежден, что ты - мой отец.

- Интересно почему?

- Потому что я ненавижу тебя просто до невозможности.

На его лице промелькнуло страдание, а может, это я так, размечтался. Бог всегда умел прикрываться от ненависти бесчисленным множеством папаш.

Не знаю, то ли оказался прав доктор Христиансен, то ли просто я увидел себя размазанным на всю страницу "Монда" и потому панически испугался. Это была первая газета, которую мне разрешили почитать в этом месяце. И я прочел ее от первой строчки до последней.

Получилось агрессивное поведение.

Мне опять запретили радио и газеты, но внутри меня все шло своим чередом, и меня страшно тянуло к другим видам.

Обезьяны нечеловеческими гроздьями спаривались вокруг, - при виде такой невинности и от избытка чувств я рыдал. Немыслимые жопы летели по небу, и, не найдя ни в чем состава преступления, я снова рыдал от благодарности.

Иногда с неба падали головы, и некоторые из них еще досматривали сны.

Бог, с веревкой на шее, очутился в Корале ОК, Бог стал лошадью, чтобы сбросить часть вины. Лошади в Бога не верят и не мешают его с конским дерьмом. Бог пристыженно ржал. Кони вставали на дыбы и защищались: они знали, что такое счастье.

Иногда до меня долетали обрывки речи, но абортные бригады слов быстро делали свое дело. И тогда наступали алфавит, грамматика, словарный запас, синтаксис, цивилизация, фигуры стиля, порядок, репрессии.

У галоперидола нет вкуса. Если кормить им советского диссидента, то он ничего не заметит. Это произошло месяц назад на третьей странице "Монда".