Дмитрий Ризов - Ловцы

— Приходите в другой раз, вместе споем, — заключил доктор. Он налепил на ранки пластыри, пошел проводить нежданного пациента, как выяснилось, давнишнего знакомца.

— А штаны наденете завтра. Сегодня нужно воздержаться, — сказал, как микстуру прописал, доктор.

На дворе было светло как днем. Ну и лунища! Рыжик, стесняясь, выглянул из калитки. Шутка ли: идти по городу без штанов, как мама родила… А если кто увидит? Ну и что же, что ночь? Эти нашлепки на заду разве прикрытие?

— Да иди ты, иди! Не бойся. Кроме жаб, никто тебя не увидит, — подтолкнул его Фиалков в спину, переходя вдруг на «ты».

И действительно, дошли они до Опресноковых без приключений, весь город спал. Придерживая Рыжика за руку, Фиалков постучал в окно и, убедившись, что внутри зажгли свет, потрепал пациента по вихрам, ушел, оставив его перед калиткой.

Милиция, куда в ту ночь повели Василия Прохоровича Пинаева, помещается в самом приметном здании города, в бывшем промышленном банке. Угол, обращенный к мосту, как бы срезан, на этом срезе на втором этаже лепится балкон, огороженный перилами затейливого чугунного литья. Тут размещается кабинет самого начальника милиции: сухого, строгого, недоступного человека. Подвальные окна забраны толстыми несокрушимыми решетками. Створки ворот тоже металлические, выкрашены в зеленый цвет, за ними тесный дворик, мощенный булыжником. В почти сплошь деревянном городишке милиция выглядит чем-то вроде крепости. К тому же положение она занимает действительно стратегическое, держа под прицелом своих таинственных узких и высоких окон сразу три улицы, сходящиеся тут к мосту. Откуда ни пойдешь, направляясь из города, а милицию не минуешь.

Вот сюда-то и был доставлен под белы руки актер Василий Прохорович Пинаев.

Ночь дежурному милицейскому офицеру Мордвинову казалась тягучей, минуты шли вязко, еле двигались. Не любил он эти ночные дежурства. По натуре Петр Порфирьевич Мордвинов — жаворонок, ночные совиные дежурства ему — острый нож под сердце. К тому же крыса совсем обнаглела, что-то там грызла и грызла в дальнем углу полутемного коридора. Мордвинов собрался было запустить в нее деревянным пресс-папье, как в это самое время тяжелая дверь с улицы распахнулась, ввалились сразу несколько человек, крепко держа за руки Пинаева. Дежурный тотчас же его узнал… Да и как не узнать, если ты театрал, а к тебе вдруг приволокли, выламывая руки, как пьянчужке какому-нибудь, самого известного актера города?! Можно сказать — жемчужину всей местной театральной труппы, единственного заслуженного артиста!

Мордвинов поднялся из-за стола, взял коротенько под козырек и бросился к Василию Прохоровичу.

От такого порыва дежурного лейтенанта у конвоиров сразу вытянулись лица; не ожидая распоряжения, они отпустили Пинаева. Лейтенант заботливо усадил актера на стул. Василий Прохорович скрестил руки на груди, вздернул подбородок и сейчас же стал в точности таким, как в той сцене из последнего спектакля, где ему никто не верит, а он и в самом деле ни в чем не виноват, он даже до самозащиты не желает снисходить…

Мордвинов откашлялся в кулак, жестом пригласил присутствующих сесть на лавку. «Фу-ты, ну-ты… — подумал он, — что же это мы все молчком?» Еще раз откашлялся и, наконец, спросил:

— Что у вас там стряслось?

Тут последовала еще одна версия известного нам ночного происшествия…

— Но я-то при чем? — возмутился Пинаев. — Соображать надо! — Он постукал пальцем по лбу. — Да я ни слухом, ни духом! Я же в гостях был, если вам угодно. И даже могу сказать, что именно там делал. А вы проверьте. Вот телефон. Звоните. Прямо директору театра, и он вам скажет, что у нас пулька затянулась…

— Что вы, что вы… Конечно, мы проверим. Футы, черт, — смешался Мордвинов. — Я хотел сказать: верим. Конечно, верим. А про пульку вы говорите, это что же, преферанс, Василий Прохорович?

Пинаев, названный по имени и отчеству незнакомым лейтенантом, приосанился еще больше.

— Он самый, товарищ лейтенант.

— Домино, шашки, шахматы — это нам знакомо. А преферанс… Научили бы?

— При случае можно и поучить, — согласно кивнул Пинаев. — Увлекательная, скажу я вам, игра. Вдумчивая…

— А показание ваше, Василий Прохорович, мы все же проверим. Для спокоя души. Нет-нет, не моей и не вашей, вот их, — указал дежурный на конвоиров. Да и служба требует порядка. Уж извините. Такая служба.

В тоненьком, странички в четыре, справочнике Мордвинов отыскал номер домашнего телефона директора театра, крутанул ручку аппарата. Коммутатор долго не отвечал. Установилась тишина, в которой слышен стал медлительный ход маятника в массивных настенных часах. Дежурный мельком взглянул на желтый их циферблат с римскими цифрами и присвистнул: половина второго. В трубке зашуршало, возник сонный голос телефонистки. Не сказав ни слова, Мордвинов положил трубку на место.

— Неудобно как-то, — задумчиво сказал он, будто к самому себе обращаясь. — Мужики, давайте, значит, так: сейчас по домам. Но прежде каждый назовет себя и адрес проживания. И… спокойной ночи! Потребуется, вызовем.

Едва доктор Фиалков оставил Рыжика возле дома, как тот, заранее сморщившись в ожидании боли, принялся натягивать штаны, которые до сих пор нес в руке. Но ранки лишь слегка пощипывало. Вот так доктор Фиалков! Это он, значит, в отместку за жабу прогулял его по городу без штанов… Времени не пожалел! Решил голяком домой сунуть.

Обычно Рыжик, если случалось возвращаться поздно, калиткой не пользовался. Он перелезал через забор и, в зависимости от обстановки, отправлялся крадучись либо в дом, дверь в который наглухо никогда не запиралась, либо в сарай на сеновал, а то и на чердак, где у него тоже была лежанка. Утром на оклик матери он появлялся как ни в чем не бывало, мать свято верила: если калитка замкнута, а Рыжик утром где-то тут, то, значит, он тут был и с вечера. Однако события нынешней ночи столь сильно нарушили течение обычной жизни, что Опресноков-младший, потеряв бдительность, ломился теперь среди ночи в дом через калитку, забыв: делать этого ни в коем случае нельзя.

Звякнула щеколда, калитка распахнулась. Гневный Опресноков-старший схватил Рыжика за ворот. Все окна в доме светились, свет был и в сенях, в их проеме стояла мать, тревожно вглядываясь во двор, залитый лунным сиянием.

По хватке отцовской Рыжик понял: бить будет.

— Подержи-ка, — подволок его Опресноков-старший к матери. — Я ему сейчас мозги вправлю. Ах ты, кот шкодливый, прости господи!..

Он размашисто перекрестился освободившейся рукой, ушел в дом, вернулся с ременным кнутом на короткой рукоятке. Кнут был туго заплетен из сыромятных ремешков, в его конец для хлесткости введена прядка из лошадиного хвоста… Вот и дождался он своей минуты. Полтора года висел без надобности на одежной вешалке. Рыжика собирались отдать в подпаски в городское стадо, а то за лето в безделье совсем он дичал. Но каждый год кто-нибудь да опережал Опресноковых, успевал раньше сговориться с пастухом.