Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Я поклонился в знак согласия и, повернув к ней зеркало, показал ученой даме изображение ее души, далеко не столь совершенной, как она полагала. Злонравие, заносчивость и желчность были видны совершенно отчетливо. Но ничто не могло бы сравниться с весельем других дам, глядевших на ее отражение. Они давно уже терпеть ее не могли, и теперь зала зазвенела от смеха. Это могло бы смутить кого угодно, но только не ученую даму: она сохранила присутствие духа, а когда смех поутих, с непоколебимой уверенностью заявила, что отражение, появившееся в зеркале, не более как deceptio visus {Обман зрения (лат.).}, что она слишком хорошо знает свою душу, чтобы поверить лживым изображениям. Произнеся это, она с видом оскорбленного достоинства удалилась, твердо решив вместо исправления своих недостатков сесть за критический трактат о недостатках зеркала, отражающего душу.

Признаюсь, я и сам уже начал сомневаться в правдивости моего зеркала; ведь все эти дамы обладали одной неоспоримой добродетелью - они встали рано, поскольку было еще только пять часов утра, и меня удивило, что это никак не отразилось в зеркале. Поэтому я решил поделиться своими подозрениями с молодой дамой, чьи душевные качества выглядели в зеркале привлекательней, чем у остальных, - всего каких-нибудь семьдесят девять пятен, не считая мелких слабостей и изъянов.

- Сударыня, я вижу некоторые добродетели вашей души, - сказал я ей, но одно из них в зеркале во всяком случае не отразилось. Оно умолчало о том, что вы сегодня встали так рано и, боюсь, оно лживо.

Молодая дама улыбнулась моему простодушию и, слегка покраснев, призналась, что она, как и все остальные, провела ночь за карточным столом.

К этому времени все дамы, кроме одной, успели не только посмотреть на себя, но разбранить зеркало и его владельца. Однако я решил, что и дама, которая скромно сидела в углу, не проявляя любопытства к своей особе и не вызывая его у других, тоже должна взглянуть на себя. Поэтому я приблизился к ней и поднес зеркало к самому ее лицу. То, что я увидел, привело меня в восторг: ни одного порока, ни единого пятнышка не появилось в правдивом стекле. Оно было точно белоснежная целомудренная страница, не тронутая писательской рукой.

- О дочери англичан, - вскричал я, - поспешите сюда, и вы увидите пример, достойный подражания! Взгляните в зеркало, признайте его нелицеприятный суд и склонитесь перед совершенствами этой женщины! Повинуясь моим словам, дамы толпой приблизились и, взглянув, признали, что в отражении и в самом деле есть некоторая доля истины, потому что особа эта глуха, нема и дурочка от рождения.

Эту часть сновидения я отчетливо помню, а потом по обыкновению мне привиделись чудища, заколдованные замки и крылатые драконы. Ты, дорогой мой Фум Хоум, особенно хорошо умеешь толковать вещие сны, и какое удовольствие доставили бы мне твои объяснения! Увы! Этому препятствует разделяющее нас расстояние. И все же я не сомневаюсь, что, читая мои письма, ты проникнешься глубоким уважением ко всем английским дамам: ведь тебе хорошо известно, что сны следует понимать наоборот.

Прощай!

Письмо XLVII

[Рассеяние - лучшее лекарство от горя.]

Лянь Чи Альтанчжи - Хингпу {Письмо это в сущности представляет собой не более как набор рассуждений, почерпнутых у Конфуция. См. латинский перевод {1}.}, невольнику в Персии.

Твои последние письма изобличают натуру, которая стремится к мудрости, но оказывается игрушкой тысячи страстей. Ты стараешься почтительно убедить меня, что и теперь следуешь моим наставлениям, и все же твой разум, по-видимому, ныне так же порабощен, как и твое тело. Познания, мудрость, начитанность, любовь к искусствам и изящество - разве это не бесполезные украшения ума, коль скоро они не способствуют счастью того, кто ими обладает? Разум, постигший заветы философии, становится крепче дуба и гибче ивы. Самый верный способ ослабить наши муки - это признать, что мы и в самом деле их испытываем.

Стойкость европейских мудрецов - всего лишь иллюзия. Разве это заслуга - бесчувственно сносить удары судьбы или же притворяться бесчувственным? Если мы и в самом деле бесчувственны, то мы обязаны этим нашему счастливому телосложению, это благо даровано нам небесами, и его не добудешь искусственным путем и никакими способами не усовершенствуешь.

Если же мы притворяемся бесчувственными, тогда мы просто обманщики, так как пытаемся уверить других, будто наслаждаемся преимуществами, которыми в действительности не обладаем. Посему, стараясь казаться счастливыми, мы испытываем двойное мучение - от скрытых наших страданий и от укоров совести, казнящей нас за обман.

Насколько мне известно, в мире существуют только два философских учения, которые доказывают, что стойкость духа - это призрачная добродетель; я имею в виду приверженцев Конфуция и последователей Христа. Все остальные учат гордости в беде, и только Конфуций и Христос учат смирению. Страдания, говорит китайский философ, рождают слезы и жалобы, и это так же верно, как то, что на смену дня приходит ночь. А потому, когда нас терзают беды или мучают тираны, наше право и долг искать облегчения в развлечении, искать утешения у друзей и особенно у лучшего из них, создавшего нас своей любовью.

Философы, сын мой, уже давно изобличают страсти как причину всех человеческих бед. Я признаю, что они и вправду становятся источником наших страданий, но они же порождают все наши радости, а посему наши усилия, равно как и философские старания, необходимо направить не на то, чтобы притворно скрывать страсти, а на то, чтобы противопоставить наклонностям, влекущим нас к пороку, страсти, укрепляющие в нас добродетель.

Душу можно уподобить полю битвы, где готовы столкнуться две армии. Нет такого порока, которому бы не противостоял более могущественный соперник, и нет такой добродетели, которую не могли бы совместно одолеть пороки. Разум направляет обе армии, и подавить одну страсть он может лишь с помощью другой. Подобно тому как корабль, теснимый волнами со всех сторон, остается недвижен, разум, обуреваемый уравновешивающими друг друга страстями, наслаждается спокойствием.

Я предпринял меры, насколько позволяет мое скромное состояние, чтобы вызволить тебя из рабства. Я написал недавно правителю Аргуни {2} и просил его уплатить за тебя выкуп, даже если бы это потребовало всех денег, привезенных мной из Китая. Но если мы будем нищи, то утешимся тем, что нищету свою разделим друг с другом, а много ли значат усталость и голод, когда на другую чашу весов брошены дружба и свобода!

Прощай!

Письмо XLVIII

[Сказка, из коей явствует, сколь не пристало сильным мира сего

увлекаться предметами, их недостойными.]