Оливер Голдсмит - Гражданин мира, или письма китайского философа, проживающего в Лондоне, своим друзьям на востоке

Я повел ее туда, трепещущую от страха. И что же? Там мы увидали не рабыню, а самого Мостадада, который подстерегал нас: негодница все рассказала господину, и теперь тот воочию убедился в справедливости ее слов. В ярости он обнажил саблю, но алчность сдержала его гнев, подсказав, что после примерного наказания меня можно будет продать другому хозяину. А потому он велел бросить меня в темницу, приказав наутро дать мне сто палочных ударов по пяткам.

И вот, едва забрезжил свет, меня вывели из темницы, чтобы предать ужасной пытке, которая страшнее самой смерти.

Сигнал трубы должен был возвестить о свадьбе Зелиды и моем истязании. Обе эти, равно мучительные для меня, церемонии вот-вот должны были начаться, как вдруг я услышал, что на город напал отряд черкесских татар, сметающих все на своем пути. Тут каждый бросился спасаться сам, а я тотчас развязал веревки и, выхватив саблю у одного из рабов, который не посмел воспротивиться, бросился на женскую половину дворца, где Зелида в свадебном уборе была заперта до начала брачного торжества. Я попросил ее не медля следовать за мной и оружием проложил себе дорогу сквозь толпу трусливых евнухов. Весь город уже был объят пламенем и ужасом. Каждый думал только о своем спасении, не заботясь о других. В этой суматохе я вывел из конюшни Мостадада двух кровных скакунов, и мы с Зелидой помчались на север к черкесскому царству. Туда устремились не только мы, и никто не обратил на нас особого внимания. Через три дня мы добрались до города Терки, лежащего в долине среди сумрачных кавказских хребтов.

Здесь, вдали от всяких опасностей, мы вкушаем все радости, которые совместимы с добродетелью. Правда, порою в моем сердце просыпается прежде неведомая страсть, но моя прекрасная спутница внушает мне столь великое восхищение, что сама нежность оборачивается почтением. Хотя красота ее кажется необыкновенной даже среди красавиц черкешенок {2}, ее разум пленяет меня еще больше. Как разительно не похожа женщина глубокого ума и высоких чувств на дочерей Востока, которых учат лишь заботиться о красоте лица и тела, чтобы их можно было продать подороже.

Прощайте!

Письмо LX

[История прекрасной пленницы.]

Хингпу - к Лянь Чи Альтанчжи, через Москву.

После того как мы достаточно отдохнули, мое любопытство, о котором меня заставили забыть грозные опасности, вновь проснулось; я жаждал узнать, какое несчастье ввергло в рабство мою прелестную беглянку, и не мог не удивиться вслух тому, что подобная красота оказалась ввергнутой в пучину бедствий, избежать которых ей удалось лишь в последний час.

- Не говори о моей красоте, - воскликнула она дрогнувшим голосом, она-то и принесла мне столько бед! Погляди вокруг, и ты увидишь одних красавиц. Природа щедро наделила чарами здешних женщин, но своей тороватостью небеса ясно засвидетельствовали, сколь низко ценят они это благо, ибо тут оно даровано племени продажных женщин.

Я вижу, ты хотел бы услышать мою историю, но твое любопытство равно моему желанию его удовлетворить. Я нахожу радость в рассказе о былых страданиях, а когда об этом просит мой избавитель, то к удовольствию прибавляется еще и сознание долга.

Я {Рассказ об этом поразительно напоминает действительную историю мисс С-д, которая была компаньонкой миссис У-л, в то время как эта дама жила под Флоренцией. Издатель слыхал эту историю из уст самой мисс С-д {1}.} родилась в стране, лежащей далеко на Западе, где мужчины отважнее черкесов, а женщины красивее черкешенок, где доблестью героя руководит мудрость, а утонченность чувств заостряет стрелы женской красоты. Я была единственной дочерью армейского офицера, утешением его старости или, как он ласково говорил, единственной нитью, которая связывает его с жизнью и делает ее радостной. Благодаря своему положению он свел знакомство с теми, кто превосходил его богатством и знатностью, и, нежно любя меня, всегда брал с собой, когда наносил им визиты. Так я рано переняла манеры и привычки тех, кого называют светскими людьми, и, хотя сама была бедна, научилась презирать всех, кто живет скромно.

Благодаря моим знакомствам и претензиям на светскость у меня не было недостатка в поклонниках, но я была бесприданницей, а потому каждый из них стремился лишь приятно провести со мной часок-другой в надежде, что когда-нибудь ему удастся совратить и погубить меня. В обществе за мной ухаживали с большей настойчивостью, нежели за другими девицами, которые были богаче и знатнее, но я приписывала это особому уважению, хотя на самом деле тут были совсем иные причины.

Среди тех, кто добивался моей благосклонности, был некий господин, друг моего отца, человек уже немолодой, не отличавшийся ни приятной внешностью, ни изяществом манер. Его возраст - ему было под сорок - более чем скромное состояние ввели меня в заблуждение: я считала его единственным искренним своим поклонником.

Но нет ничего опаснее расчетливости пожилого сердцееда. Хорошо изучив женские слабости, они пользуются малейшей благоприятной возможностью и, будучи не так увлечены, как молодые повесы, питают к женщине меньше уважения, а потому более дерзки. Коварный негодяй прибегал к тысячам уловок, чтобы осуществить свой гнусный замысел, а я, хотя и прекрасно все видела, объясняла его поведение другими причинами, так как подлинные казались мне невероятными.

Оттого, что он часто бывал у моего отца, их приязнь крепла день ото дня, и я привыкла видеть в нем друга и заступника. Правда, я никогда не любила его, но глубоко уважала и дала согласие на брак с ним, чего он, казалось, только и желал, хотя под разными предлогами и откладывал несколько раз нашу свадьбу. Тем временем распространился ложный слух о моем замужестве, и другие поклонники покинули меня.

Однако я, в конце концов, была выведена из заблуждения, внезапно узнав, что он женился на весьма богатой девице. Это известие меня не очень огорчило, так как мой выбор объяснялся лишь благоразумием, но мой отец повел себя иначе. Вспыльчивый от природы и к тому же побуждаемый ложными представлениями о чести офицера, он стал укорять друга в таких выражениях, что ответом явился вызов на дуэль, который, разумеется, был тотчас принят.

Была полночь, когда меня разбудили, объявив, что отец желает видеть меня немедленно. Я была удивлена, но оделась и в сопровождении одного слуги отправилась за посланным, который и привел нас на луг недалеко от дома, где защитник моей чести, единственный мой друг, опора, наставник и товарищ моей юности лежал на боку, весь в крови, и уже готовился испустить дух. При виде этого ужасного зрелища ни одной слезы не скатилось по моим щекам, ни единого вздоха не вырвалось из груди, Я опустилась рядом на землю и, положив его седую голову на колени, стала всматриваться в помертвевшее лицо, терзаясь такой мукой, перед которой бледнеет самое страшное отчаяние. Слуги побежали за помощью. Ничто не нарушало мрачное ночное безмолвие, и я слышала только прерывистое, тяжелое дыхание отца, видела лишь его раны. Я молча склонилась над дорогим лицом, тщетно стараясь ладонями остановить льющуюся кровь. Первые минуты он, по-видимому, был в беспамятстве, но потом открыл глаза и поглядел на меня.