Джон Голсуорси - Из сборника Комментарий

- И давно закрылась?

- Три года.

- Как же вы жили с тех пор?

- Перебивались кое-как... Летом иногда работенка перепадала. Перебивались...

- Вы уж не сердитесь на моего старика, сэр. Почему ты им не скажешь? Сами видите, сэр, кое-как перебивались, а теперь вот ничего не осталось.

Она прикрыла рот рукой и зашептала, словно поверяя мне тайну:

- Худо же нам пришлось, сэр, ох, как худо! Право слово, и рассказывать неохота.

И этот почти беззвучный шепот, этот робкий жест, казалось, воскресили все беды, о которых она говорила, я беды эти снова посетили двух стариков в их ужасном уединении за плотно запертыми дверьми.

Воцарилось молчание; глаза моей собаки словно говорили: "Хозяин, мы тут засиделись: едой здесь не пахнет, огня нет!"

- В такую погоду вы, должно быть, очень страдаете от холода?

- А мы почти что не вылезаем из постели, сэр... Чтобы согреться, знаете... чтобы согреться.

Старик, все сидевший на черной кровати-развалине, кивнул.

- Но ведь у вас нет одеяла.

- Все спустили, сэр, все спустили.

- Неужели вы ничего не скопили за тридцать три года?

- У нас семья, сэр, семья; четыре сына да две дочки; а заработок - от силы тридцать шиллингов в неделю. Он всегда отдавал мне получку, сэр, старик всегда отдавал мне получку.

- Я всю жизнь был непьющий.

- Старик и капли в рот не брал, а теперь он стал старый. Но он может работать, сэр, может.

- Но неужели ваши сыновья не помогают вам?

- Один помер, сэр; в горячке помер. А у другого, - она коснулась лба иссохшим пальцем, - не все дома... Он, знаете, не того...

- Это, видимо, тот, которого я встретил вчера ночью?

- Не все дома... Это после военной службы. Малость того... - И она снова коснулась лба.

- А остальные два?

- Они хорошие дети, сэр; но у них самих семьи большие, знаете. Не могут...

- А дочери?

- Одна померла, сэр, а другая замуж вышла, уехала.

- И нет никого, кто бы помог вам?

Старик резко вмешался в разговор:

- Нет, сэр. Никого.

- Он неверно говорит, сэр... Дай я все объясню господину! Правду сказать вам, сэр, мы к этому непривычные; попрошайничать непривычные, вот что; никогда этим самым не занимались: не могли!

Старик снова заговорил:

- Тут Общество нами занималось, вот письмо ихнее. А помощи мы, выходит, не заслужили, потому как у нас ничего не скоплено. А у нас все деньги, почитай, год, как вышли; да и что я скопить мог, с шестерыми-то детьми!

- Старик ничего копить не мог; ему детей кормить надо было, а копить он не мог. Мы попрошайничать непривычные, сэр, ни за что!

- М-да... А вы знаете, что теперь всем будут платить пенсию по старости?

Старик медленно проговорил:

- Что-то слыхал, да мы политикой не занимаемся.

- Он никогда по пивным не околачивался, никогда, сэр.

- Но на выборах, конечно, голосуете?

На его губах мелькнула улыбка, и этой улыбкой, в которой не было даже насмешки, он вынес свой приговор столетиям, обрекавшим его на такой конец.

- Никогда я этим не занимался. Я старался от всего такого держаться подальше! - Он снова улыбнулся. - Прежде чем до меня дойдет черед, я помру, это уж точно.

- Но ведь еще и половины зимы не прошло. Что же вы будете делать?

- Ей-богу, сэр, и сам не знаю.

- А вам не кажется, что при таком положении дел вам будет... будет лучше... в инвалидном доме?

Молчание.

- Там ведь, знаете, очень... очень удобно, и...

Молчание.

- И ведь в этом нет никакого... никакого позора или...

Молчание.

- Ну?

Он встал и подошел к камину, а моя собака встревоженно обнюхала его штаны, как бы говоря: "Ты весь поношен, так и отправляйся куда следует, тогда хозяину не придется ходить к тебе и тратить время, предназначенное для меня". Потом она тоже встала и ткнулась мне мордой в колено: "Когда я состарюсь, хозяин, ты все равно будешь обо мне заботиться, мы оба это знаем. А об этом человеке заботиться некому. Пойдем отсюда!"

Наконец старик заговорил:

- Нет, сэр. Я не хочу туда, я работать могу. Я не хочу туда.

Позади него раздался шепот:

- Старик может работать, сэр, может. Пока у нас есть корка хлеба, мы уж лучше тут останемся.

- Вот поглядите, что я получил, но, ей-богу, я не могу. Я еще работать гожусь; всю жизнь работал.

Он вынул листок бумаги. Это был ордер на предоставление Джеймсу Уайту, семидесяти одного года, и Элайзе Уайт, его супруге, семидесяти одного года, коек в местном работном доме; в случае использования в целях нищенства ордер подлежал уничтожению.

- Старик может работать, сэр, может. Будьте уверены, сэр, хлебнули мы тут горя, прежде чем получили эту бумагу. Но мы не хотим. Я все говорю старику, что, мол, лучше уж мне тут помереть.

- Но ведь вам будет там гораздо лучше, миссис Уайт; вы же сами это знаете.

- Так-то оно так, сэр, да ничего не попишешь, я не хочу, и старик мой тоже не хочет.

- Я могу работать; могу тачку возить и всякую другую работу делать.

- А прожить-то сможете?

- Что ж, сэр, живы будем - не помрем. А потом, кто ж его знает, потом, видать, никуда не денешься.

И снова шепот:

- Потом-то уж ничего нельзя будет сделать. Сами изволите видеть, сэр, уж и сейчас ничего не осталось, ничего.

Она подняла руку и указала на кровать; и луч солнца, прятавшегося все утро, прорвался сквозь тучи и засверкал на ее обручальном кольце.

ОСТОРОЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Перевод И. Гуровой

Все его предки по одной линии со времен нашествия саксов были фермерами и роднились только с фермерами, а все его предки по другой линии со времен нормайского завоевания принадлежали к провинциальной знати и роднились только с провинциальной знатью. Он родился там, где кончался город и начиналась деревня, и воспитывался в очень приличной школе, а отец его бьь> судьей.

Он избрал профессию, для которой его и предназначали, но тщательно следил, чтобы она не наложила на него излишнего отпечатка. Ибо даже в те дни, когда его еще катали в колясочке, он во всем предпочитал умеренность. Он так ясно постиг другую сторону катания в колясочке, что с тех пор всегда избегал того, во что потребовалось бы вложить все силы ума и сердца. Впрочем, все его органы были удивительно хорошо сбалансированы. Он не обладал ни излишком мозга, ни излишком сердца. Аппетит у него тоже не был чрезмерным, хотя и вполне достаточным. Когда за обедом его спрашивали, какого десерта ему положить, он неизменно отвечал: "Чуточку и того и другого, пожалуйста", - ибо больше всего на свете не любил выбирать что-нибудь одно в ущерб другому. Этот инстинкт коренился в таких глубинах его существа, что он даже не подозревал о нем. Именно это неведение и придавало бесхитростную силу характеру, который иначе мог бы показаться нерешительным.

К женщинам он относился настороженно. Излишек жены был бы ему крайне неприятен, но отсутствие жены также не сулило ничего хорошего, однако он нашел выход из этого затруднения, сказав себе: "Мы двое будем состоять в браке ровно настолько, насколько это нам удобно; и будем поступать так, как захотим". И вот, думая так и добившись, чтобы его жена (которая была умной женщиной) сказала, что и она так думает, он хранил ей безукоризненную верность. Вопрос о детях оказался весьма трудным, ибо года через два после бракосочетания выяснилось, что совершенно невозможно в одно и то же время иметь их и не иметь. Столкнувшись с этой дилеммой, он долго размышлял, какой путь избрать, и тщательно взвесил все "за" и "против", но обнаружил в них такое равенство, что не сумел прийти ни к какому выводу. Вследствие чего он обзавелся двумя детьми и без труда решил, что больше ему не нужно.