Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами

Зачем?.. за что?.. Куда деваться? Здесь… смерть… такая глупая и простая, даже обидно.

В голове медленно прояснялось, мысли начинали стучать о спасении. Нельзя помирать, никак нельзя! Край чужой. Вперед, куда шли, ему не дойти. В лесу не схорониться, тут же замерзнешь. Обратно… Федор понял: дорога ему только назад, в деревню, из которой его повели на смерть. Нету выбора, нету. И он пошел, следя в свете звезд, чтоб не сбиться с дороги. Голову ломило, во рту горело ржавое железо, ноги заплетались, будто бы разучились ходить, не хотели нести хозяина. Федор понял: он должен сосредоточиться на дороге так, чтобы дойти, дойти до деревни. Он начал считать шаги. Потом, не останавливаясь, молился. Потом разговаривал с Ульяной, обещал ей приехать, обязательно приехать, как же, нам еще столько жить, Уля, нам еще свой дом строить, с комнатами, сеновалом, сенями…

Лес расступился, зачернели избы. Федор сделал невероятное усилие, чтобы не постучать в крайнюю. Нельзя! Если хватятся и почнут искать, первым делом станут здесь шарить. Надо пройти еще немного, еще… Но все его человеческое, неубитое существо молило, стояло перед ним на коленях: не ходи, не ходи дальше, постучи в дверь, отогрей душу - последнее, что у тебя осталось теперь. Ну, все, больше нету сил. Слава богу, нигде ни огонька. Федор подошел к низенькому крылечку, вровень с землёй, рухнул на четвереньки и до пронзительной боли закусил губу, чтобы не потерять ускользающее снова сознание; сначала постучать, постучать, сначала посту… Он дотянулся до железного кованого кольца и тихонько стукнул, дом деревянный, сельский человек сразу услышит. А ежели посильнее ударить, то и сосед проснется, а этого нельзя, никак нельзя…

Он слышал, как в сенях открылась внутренняя дверь, как прозвучал женский голос, но сам уже сказать ничего не мог, только еще раз, тихонько, похлопал ладонью в дверь, сползая на заиндевелые доски крыльца…

Когда сознание ненадолго возвращалось к Федору, перед глазами его, в сиреневом красивом тумане возникало лицо, иногда молодое, иногда - то же самое - но уже старое. Он, мгновенным озарением, думал и понимал, что это Ульяна, его Уля, какой она была в детстве, девочкой, и какой станет потом, через десятки лет, не понимал только, зачем она показывается ему старой, ведь им еще жить и жить, и не может человек и точности знать, каким он будет через тридцать лет, и будет ли вообще. Рассмотреть внимательно это лицо он не успевал, то ли оно уходило снова в туман, то ли сознание покидало Федора, и он опять впадал в беспамятство, в призрачное качание. Тут надо было ждать и терпеть, когда туман растает в нарождающемся солнце, как это бывает утром, или когда сознание окончательно смилостивится и вернется к нему насовсем. Когда сознанию надоело шляться на стороне и оно возвратилось к Федору прочно, он понял, что лежит в теплой избе, в кровати. Под головой не котомка с деньгами, а мягкая подушка. Потолок над ним совсем простой, деревенский привычный, с узором длинных линий расколотого вдоль бревна… Бесшумно сновали тараканы по своим тараканьим делам. Через небольшое оконце проходил в избу с улицы. Где-то неподалеку то ли капало, то ли тикало, в не своей избе не все звуки сразу понятны.

Открылась дверь, и в комнату вошел белый поток мороза, а вместе с ним женщина, закутанная в шаль, обутая в валенки. Лицо было очень знакомое, но где Федор его видел, сразу вспомнить не мог. Женщина заметила, как он смотрит на нее и молчит. Она подошла к нему совсем близко и заглянула в глаза, и так глубоко заглянула, что стало ему хорошо и он то ли улыбнулся, то ли хотел улыбнуться. Но она все равно поняла, что он - живой и, наверное, теперь будет жить. Она засмеялась: «Мама, иди скорей! Он глаза открыл! Он - смотрит!»

Федор никак не мог понять, какое тут может быть удивление: ну, открыл глаза, он всегда их открывал, когда просыпался, ну, смотрит - а что же еще делать глазами, как не смотреть? Странная какая девушка, думал он, но не испытывал досады, а только легкое, как бы похмельное удивление - надо же, какая…

Девушка захлопнула дверь, размотала шаль и снова вернулась к Федору, встав напротив, смотрела на него и улыбалась. Подошла вторая женщина, много старше первой, лицо было такое же, простое и доброе, очень похожее, только все в морщинках. Федор и это лицо где-то видел, совсем недавно, память удержала веселые лапчатые морщинки возле глаз, но где видел… он не мог вспомнить. Старшая мягко положила шершавую ладонь на лоб Федору, затем повернулась лицом в угол, где висела икона, и низко поклонилась:

- Слава тебе, господи… Ожил, ожил раб твой Федор, слава тебе, господи, во веки веков…

Она еще поклонилась и еще что-то прошептала. Потом сказала молодой:

- Налей горячего супа Феде, только совсем жидкого, без приправы, бульончику нацеди.

Та бросилась к печке и с шумом отодвинула печную заслонку. Миска с бульоном поставлена была рядом с изголовьем, и Федор вдохнул вкусный запах супа. Старая села рядом, приподняла ему голову на подушках повыше и осторожно начала кормить бульоном, вкуснее которого в жизни своей он не ел. Внутри у него суп горячей волной разливался по всем жилам, наполняя их радостью жизни, только недавно потерянной и теперь обретаемой вновь. Волна жизни докатилась до самых кончиков пальцев; он всего-то сделал несколько глотков и так обессилел, что пришлось снова закрыть глаза и провалиться в сон. Так мало осталось у него сил, хватило только увидеть нутро избы, хозяев со знакомыми лицами да попробовать супу. А будто неделю прожил…

Он спал спокойно, не следя во сне за временем, как бывало это в страду. Он долго не просыпался, хотя иногда выходил из сна и впадал в полудрему - и тогда чувствовал: у него нигде ничего не болит, только тело какое-то битое, это, наверное, долгая дорога через болота, совместная их дорога с Паршуковым, сказывается. Но веки были неимоверно тяжелые, неподъемные, такие тяжелые, что Федор снова засыпал, не давая себе труда открыть глаза еще раз.

Сколько он спал, Федор не знал. Когда проснулся, в избе стояла плотная темень, только в углу перед печкой горела лучина и трещали дрова в печи - такой милый, такой до боли сердечной знакомый треск. У топившейся печки опять были только двое, те самые, видно, мать и дочь. Младшая выходила с ведром в одной руке и фонарем в другой. Федор догадался: скотину обихаживает. Она возвращалась, они негромко переговаривались с матерью по всяким простым домашним делам. Федор ловил звуки и по ним легко представлял, кто что делал. Вот поскребли дном чугуна по поду печи. Потом ухват стукнул. Слышно шуршание, это крупу отвеивали, да. Потом начали прихлопывать, мягкие такие шлепки… Это каравай выхлопывают… Точно, вот и запах хлеба пошел по избе, поплыл, закачался в голове и ноздрях… Ну да, конечно, ведь они с Паршуковым сюда и шли за хлебом, здесь же не голодают, эти деревни много южнее, сюда северный заморозок не достигает… Погромыхивала хлебная лопата. Потом цедили молоко. Потом начало помаленьку рассветать, и, повернув голову покруче, Федор увидел в переднем углу икону пресвятой Богородицы. Богородица-матушка смотрела прямо в глаза Федору, рабу божию Туланову, и он ответил ей благодарным взглядом и внутренним исповедальным голосом: «Всем сердцем и всей душой благодарствую… Слава тебе, господи, не дал мне помереть, с Ульяной не разлучил до срока… Погоди чуток, вот встану когда - свечи поставлю…»