Борис Шахов - Черная шаль с красными цветами

Дверь распахнулась настежь: прижав высохшие морщинистые руки к груди, в дверном проеме, согнувшись, с растрепанными волосами, стояла мать. Бедненькая ты моя… маленькая… матушка ты моя… В широко открытых глазах ее и растерянность, и радость, и тревога…

- Это я, матушка,- второй раз сказал Федор и шагнул в сени.

Мать прижалась к нему. Сухонькие, детские плечики ее тряслись - она беззвучно плакала. Федор, бережно ее поддерживая, завел в дом… и не увидел там больше никого.

У задней стены стояла с детства знакомая ему деревянная кровать. По откинутому углу овчинного одеяла видно было, что спала тут мать - и больше… никого в избе. Никого!

- Мама… а где же… Ульяна… Дети? - выдавил из себя ошеломленный Федор.

- Ты раздевайся, Федюшко… Раздевайся, дитятко, да сядь, отдохни… потом я тебе все обскажу… потом…- захлопотала мать.- Откуда тебя господь до дому привел, слава богу, вот не ждала, не чаяла…

Федор зачем-то все мял шапку в руках, все не выпускал ее. Он тяжело присел на лавку. Смотрел, не отрываясь, на мать.

- Ма-ма-а… Ответь, ради Христа… Ульяна где? Дети? Голову кружило, метка на щеке горела нестерпимо.

- Потерпи, дитятко… Все обскажу… у самой сил нету… так… сразу…- Мать шептала ответ, натягивала на рубаху старенький сарафан, она уже не плакала, овладела собой. Потом подошла и помогла сыну раздеться. Повесила его фуфайку на гвоздик, села рядышком, жалеючи погладила по руке, прижалась головою к его плечу. Старшенький объявился…

- Все расскажу, Федюшко… Ты не торопи мать… От горя глаза мои высохли… сил нету… Сердце разрывается, а слезинки не выжмешь… выгорело все во мне… дочиста, Федя… Сквозь огонь и воду прошли, так ведь досталось… И за что! Да вот… и тебе теперь надо… через горе пройти… Терпи, сынок, крепись… худые у меня вести, Федюшко… Как тебя, сокола нашего, в клетку упрятали, вскорости и Ульяну заарестовали… Да и увезли. В тот же год, еще до Троицы… Гнездо ваше, с таким трудом свитое, порушили, все накопленное добро, и дом, и скотину - все описали и колхозу отдали. Детей-то я взяла, но их тоже… в ту осень у меня отобрали… Господи, воля твоя… Ты, говорят, старая, себя смоги прокормить… А мы их в детский приют… в Деревянск какой-то… Федя-я, милый… за что ж детей отрывать! Что это за нелюди такие вокруг - этак душу выламывать?!

Мать сухо всхлипнула.

- Они мне из того Деревянска два письма присылали. Пишут: сильно скучают, горюют, домой просятся… Соседка мне те письма читала. Вон, на божнице у меня лежат…

Федор почуял внутри себя ледяное дыхание смерти. Только она, окаянная, может вот так, сразу, обдать человека холодом, да таким страшным - все в тебе в тот же миг замрет, затаится, сожмется в комочек, перестанет дышать…

- Ульяна?- только и смог произнести он, голос его дрожал.

- Дитятко ты мое…- мать опустилась, без сил, на скамью.- Родненький мой… Не перенесла она горюшка… Скончалась, бедная, безвременно…

Словно кто-то со стороны, только того и поджидавший, шарахнул Федора в грудь острым колом. Кол пробил грудную клетку, уперся в самое сердце да и остановился, смяв сердце наполовину, не давая, ему расправиться… Ни дыхнуть, ни шевельнуться - кол тут же пропорет насквозь…

Федор запрокинул голову и прижался затылком к стене. Белые его кулаки, сжатые насмерть, недвижно лежали на столе. Глаза, не моргая, вперились в потолок, ничего не видя перед собой. Тяжело тикала метка на щеке, обжигая тело старой болью. А внутри все замерло, готовое то ли взорваться со страшной силой, то ли вовсе омертветь - навсегда. Федор промычал что-то нечленораздельное, мать поняла его стон, как новый вопрос.

- В Усть-Куломе… позапрошлый год… как увезли отсюдова, так и потухла, как свечка… Царствие небесное… светлая душа… Там, говорят, и схоронили, на местном кладбище. Еще не пришлось побывать, Федя… ты уж прости. У меня ведь копейки за душой нету… Тебя ждала. Теперь уж навестим…

Слабая мысль появилась откуда-то издалека: «Побывать на могиле… обязательно… на колени встать, прощения попросить».

И ответная мысль появилась, очень ясная, простая, противоречащая той, первой: «Ежели вырваться… когда вода спадет в реке… Да ведь они до могилы меня из лагеря не выпустят… сгноят тут или в тюрьме… И детей тогда не увижу во веки веков…»

Федор уронил голову на руки, не в силах видеть, как сдвинулись стены со своего места. Чтобы не упасть на пол, он поднял оба кулака сколько мог вверх - да и грохнул обоими по столешнице - чтобы новой болью привести себя в чувство…

Всю жизнь разбили… Пошто!..

Мать сказала откуда-то сбоку, сухим голосом.

- Надо бы покормить тебя, сынок. Да прости меня, старую, нечем угостить тебя. Знала бы, что приедешь,заняла б у соседей. И сварила бы, и напекла. Пусто у меня, Федюшко… ой как пусто.

Мать в деревянной миске принесла печеный картофель, солонку.

- Вот… только и еды, Федя.

Он не шевельнулся. Мать постояла перед ним, потом мягко обняла голову сына, прижала к груди:

- Сынок… ты поплачь… оно, может, и полегшает, Федя… Не держи в себе, не держи. Ведь детишки твои кровные… они живые, поди… Гришутка… Георгий… Октябрина - вылитая мать растет… Уж ради них, Федюшко… крепись как можешь… Погоди, я к соседям схожу, крынку молока попрошу… с отдачей… как-нито - верну…

Федор оставался недвижим и молчалив.

Мать вернулась с Иваном Евстольевичем, у обоих в руках по крынке молока. Иван снял шапку, присел на лавку напротив Федора, с другого конца стола. Тот молчал, и непонятно было, видит ли он Ивана. Иван покашлял осторожно, чтобы как-то привлечь внимание Федора.

- Кха-кха… Ты, Михалыч, тоже на этом катере прибыл? Или сам?

- На этом,- медленно поднял голову Федор.

- Значит, отпустили все-таки?.. Слава богу…

- Не, Иван… Только взад-вперед… семью повидать.. Как же так, Иван Евстольич?.. Бабу-то зачем порешили?..

- Сказывают… вроде бы на Ваську Зильгана… напала… Врут, поди. Меня в ту пору не было дома. Брехали, будто Васька на вашем крыльце был весь в крови. Акт, говорили, составили. Ну и увезли Ульяну.

- Как же так, Иван?- тихо спросил Федор.- Бабу ни за что обвиноватили… и никто в деревне не заступился? Это что ж мы за такой народ стали… в душу себе плевать разрешаем?

- Народ… Федор… ни при чем. Жизнь такой стала… сам видишь.

- Нее… не скажи… Это мы такие… Лишь бы меня не трогали, а остальные пропади все пропадом…- вдруг заговорил Федор в полный голос.- Если бы ни за что тебя задели, я б не смолчал…

- Это, Федя, как сказать… не обижайся. Ты, брат, помнишь, сам сказывал: власть теперь народная… наша, стало быть. Сами, мол, хозяева. Вот… дохозяевались… Власть-то оказалась не наша вовсе, а зильгановская… у свистунов - власть… И управы на них - никакой… Как же так, Федор Михалыч? Откуда что взялось, а?